Отзвуки жизни

Памяти
Анны Михайловны Серёженко и Карла Карловича Паули посвящён мой рассказ. Владимир.

Где сокровище ваше, там и сердце ваше.
Евангелие от Матфея, гл. VI, ст. 21.

Зовут меня Владимир Карлович Серёженко. Такое соединение славянского и немецкого в фамилии, имени и отчестве может показаться читателю необычным, странным, даже вычурным. Но в моём родном крае подобное смешение не было редкостью. А родился я в городе Энгельсе, бывшем до 41-го года столицей АССР НП – Автономной Советской Социалистической Республики Немцев Поволжья. С середины XVIII века на эти земли переселялись выходцы из Украины (некоторые – из-под Полтавы) и из германских владений. С течением времени переселенцы обрусели настолько, что родной свой язык почти забыли. В нашей семье я уже не слышал украинской речи, хотя из воспоминаний родных знал, что в детстве и они, и, тем более, их родители хорошо говорили по-украински. Особенно запала в память и радостно меня, малыша, смешила прибаутка, которую не раз Александра Михайловна Серёженко, моя тётя Шура, вспоминала, говоря с улыбкой: "Тётка Маня любила пошутить: " Сидaйтэ, пийтэ, ишьтэ, дороги госты, потрo -о-о -шэчки кусайтэ сахарку" ... И, бывало, всякий раз это "потро-о-о-шэчки" выговаривалось тётей Шурой тоненько-тоненько, с той теплотой, с той мягкой грустью, с какой добрые души вспоминают о невозвратном, но навеки милом.

Я помирал со смеху, когда она, всё вспоминая свою тётку Маню и подражая ей, принималась пересчитывать кур или индюшек у нас во дворе и выводила певучим, комично-озабоченным тоном: "Пaра, пaра, пaра - уси (все)!.."
Так вoт, - дoма я уже не слышал украинской мoвы, но на улице по-украински, или, как у нас совершенно безобидно выражались, по-хохлацки, многие жители говорили постоянно. Соберутся вечерком соседи у чьей-нибудь калитки посидеть и, днём на работе ли, в поездке ли в Саратов говоря по-русски, здесь непременно начнут "гутoрить" по-своему; такое постоянно бывало ещё и в первое послевоенное время, – редко, очень редко услышите вы это теперь.

Слушал я тогда их разговоры, и все эти "дюже" (очень), "чyты" (слышать), "на нози" (на ноге), потрoшэчки (понемногу), "густэсэнькый" – всё это поражало меня своей схожестью и – несхожестью с русским, родным языком. Должно быть, эти детские впечатления (неизгладимы они из памяти каждого, ими определиться может и вся жизнь человека), – впечатления эти и стали началом моего, в будущем, неугасавшего интереса к звyку слова, к слову вообще.

Немецкой же речи вокруг себя я уже не помню. Родился я в августе 37-го года, а в 38-м отца моего, Карла Карловича Паули, преподавателя средней школы, репрессировали. Оказался он в трудовой армии, одно упоминание о которой и сейчас ещё вызывает у бывалых людей страдальческий возглас и гримасу ужаса. И больше уже я его не видел, ничего не знал о нём и не знаю. Теперь можно, конечно, пойти к властям– разузнавать, просить, требовать, но я не пойду к ним, не пойду. Не пойду даже ради памяти отца.

И из родни отцовой я не знал никого, и немецкого языка в семейном окружении не слышал во младенчестве никогда, а тут и июнь 41-го, и август, когда в одночасье не стало и немецкой республики. И – странно: именно тот сентябрьский день, когда из Энгельса выселяли местных немцев, – этот день стал первым, который я, тогда четырёхлетний, запомнил ясно. Дo него – что-то мягко-смутное, неразделимо-неузнаваемое, пoсле – память жизни. Я запомнил даже, что это был тихий, пасмурный, но без дождя день. Железнодорожный путь ("линия", как мы всегда говорили) приходился почти рядом с нашим домом, так что прямо от своих ворот я мог видеть вагоны – тускло-коричневые, без окон "теплyшки" – и толпы людей вокруг них. Выселяли, в 24 часа, все чисто немецкие семьи, оставляли те, в которых один из родителей не был немцем, – меня с мамой, Анной Михайловной Серёженко, украинкой, оставили. Оставили и соседку нашу, немку тётю Элю – Эллу Карловну Сабельфельд, с малолетними детьми её: Артyром (тётя Эля выговаривала "Aртур"), Рyдой и Гариком: муж её, Василий Васильевич Булдыгин, русский, к тому времени был уже на фронте.

Вот пишу сейчас и – слышу, слышу!– как, через неделю-другую после этого поразившего меня дня сентябрьского, кричит на всю улицу, воет тётя Эля: пришла похоронка, убили Василия Васильевича...
Сейчас Элле Карловне 87 лет. Я навещаю её.

Добрым словом поминает тётя Эля семью Гарри Шнитке, в которой в 1934-ом году родился одарённый, признанный всемирно композитор Альфред Шнитке. Семья эта не раз меняла место жительства в городе, а вскоре после войны уехала из Энгельса навсегда, так что с Альфредом не довелось мне увидеться ни разу, хотя в предвоенные годы он жил в доме № 28 на нашей, Персидской, улице, – это как раз напротив нас. Дом этот, к великому сожалению, был снесён в середине 70-х годов, как и вся чётная сторона между Московской и Красноармейской. Образовавшимся обширным пустырём распорядились тогда бездарно: и по сию пору стоят здесь уродливые корпуса мастерских химико-механического техникума. Ну вот, – дом Шнитке не сохранился, но мне запомнился. С улицы его, бывало, и не заметишь: прятался он в глубине двора, и был это, собственно, не дом, а домишко – жалкий, из почерневшего от времени дерева, без фундамента, низкий настолько, что даже мне, малышу, казался игрушечной избёнкой. Перед отъездом из города Шнитке оставили у тёти Эли сундук со старинными немецкими книгами. Через много-много лет тётя Эля возвратила им это сокровище.

А на днях добрая знакомая моя – 86-летняя коренная покровчанка Клавдия Ивановна Руденко, жившая в 41-м году в многоквартирном доме номер 15 по улице Ленина (здание это сохранилось), – рассказала мне подробности о запомнившемся и ей дне, когда из Энгельса выселяли немцев, – собственно, не о дне, а о тех нескольких часах, которые власти дали ошеломлённым людям на сборы. В доме было много немецких семей, и и они, и русские, и украинцы, жили между собой всегда очень дружно. Вынужденные бросить весь свой скарб и захватить в изгнание только одежду, немцы, в общей сумятице, раздавали всё остальное своё добро. "Некоторые брали, но я, – говорит Клавдия Ивановна, – не взяла ничего: это же, говорю, ваше гoре, ваше несчaстье, что вы уезжаете, – как же я возьму? Тогда сосед наш – Вагнер, плотник хороший – бежит в сарай и несёт свою пилу двуручную: "Возьмите – на память! Возьмите!"– прямо умоляет. Взялa я пилу"... Это место воспоминаний старушки поразило меня: такой подарок – от сердца!

Тамаре Петровне Панченко (о маме её, Клавдии Степановне, я начну рассказывать вам через несколько страниц), – Тамаре Петровне в 41-м году было шесть лет. Пытливый детский взор и сострадательное детское сердце сохранили и в ней память о том сентябре.
Семья немцев, Шнейдеров, шесть человек, жила напротив Панченко, в доме номер 30 по Свердловой. И была у них бабушка, уже многие годы лежавшая в параличе. Настал день выселения. Подъехала телега. Перенесли на неё самое – самое необходимое из пожитков и поверх всего положили парализованную старушку. Потом перехватили всё это крест – накрест верёвкой и – повезли на железнодорожную станцию ... Верёвка эта запомнилась Тамаре Петровне. Потрясённой девочке показалась она тогда толщиной в руку. Такой и видится по сю пору ...

Да, всё, всё, всё во взрослом – из детства. У меня – это и страсть к звуку речи человеческой, и – переживания сына репрессированного, да ещё репрессированного немца, да ещё в годы войны с немцами. Пусть сын – малолетка, пусть ни слова не знает по-немецки, но сaм-то малолетка – день за днём слышит по радио справедливо-гневноe: "немецкие захватчики", "зверства немецких оккупантов", "смерть немецким извергам". Это кaжется только, что малый ребёнок – "да чё он там смыслит?", "да ничегошеньки он ещё не понимает "... Не-е-т, всё смыслит, всё понимает, а чего не смыслит – не понимает, так чyвствует ... Всё то, что действительно не для малыша, что непосильно пока его ясному осмыслению, но уже вeдомо ему – ведомо через полунамёк, через полуслово, через таинственное понижение голоса, с каким при нём, дитяти, говорят между собой взрослые, – всё это входит в него невозвратно, не забывается никогда.

Конечно, никто из украинской родни моей ни единым словом не попрекал меня родством с немцами. Только бабушка, бывало, нет-нет, да, под горячую руку, и укорит не иначе как-нибудь, а: "У, колбасник!" И это вот тaк: "У-у-у, – да потянет-потянет первое-то "ка-а-а" и как будто с размаху ударит "ба" : "ка-а-албaсник" ... Любила она меня без памяти, но уж порой вспыльчивая бывала, гневливая – это же просто страсть!... Я ещё расскажу здесь о ней.
Лицом и фигурой пошёл я в мамину родню, так что, когда много-много лет спустя, уже взрослым, впервые приехал в Москву к своим дальним (и с маминой, конечно, стороны) родичам, Лидия Степановна Кравченко, майор медицинской службы в отставке, о которой рассказ тоже впереди, как увидела меня, так и нараспев: "А-а-а, сразу вижу: нaша порода"... Сердце у меня в тот миг так, помню, и размякло ... И – ведь вот не чудо ли? – Не виделись мы до этого никогда, а оказалось, почерк у нас с тётей Лидой – почти не отличишь один от другого!

... Но – всё это дoма. А на улице (мы все тогда более, чем теперешние ребята, росли и – жили на улице), – тaм было по-другому. Ведь дети, как это ни странно, часто бывают очень жестокими друг с другом. Быть рыжим ("рыжим - пыжим, конопатым"), быть косеньким, хроменьким– для ребёнка беда неизбывная: на улице сверстники поиздеваются над таким всласть, проходу не дадут, изведут – жизни рад не будешь. Я и сам нередко бывал тогда жестоким. У наших соседей, тёти Арины и дяди Тимофея (тётю Арину на улице все звали по-другому – тётя Ариша), у этих тихих старичков, была, уже взрослая, дочь – хромая, сильно припадала. Так мы, ребятня, и её не щадили, дразнили постоянно, как завидим. Раз она поймала меня, не успел я удрать, и пребольно отхлестала по лицу. – Поделом! Мне и сейчас помнится эта минута,– помнится не стыдом, не раскаянием, не болью (боль была, стыда и раскаяния – нет), – помнится тем, что в тот миг я вдруг – как вспышка– понял, понял своим всё-таки мягким, детским сердцем, что она – страдает, глубоко, всякий раз глубоко страдает, слыша наши неотвязные насмешки. Конечно, этот миг сострадания, миг вхождения в чужую душу был тогда во мне мимолётным, но он точно был, и я помню его до сих пор.

Но закручивалось иногда, как потом только я стал понимать, и ещё трагичнее. В соседях же жила другaя семья – Пшеничных: одинокие, очень уже пожилые брат и сестра. И – насколько мои родные были дружны между собой, настолько тe – беспрерывно враждовали друг другом. И самое пагубное – сестра, Мария Дмитриевна, посвящала нас, мелюзгу, в свои распри с братом и старалась склонить на свою сторону. Врага своего, Николая, называла она при этом только: "Иудушка"... Идёт, бывало, по улице Николай Дмитриевич, а мы, малыши, уже втравленные в их свару, спрятавшись за дырявым забором, шипим, когда он подходит: "Иудушка, Иудушка!"... Не замедлив и не ускорив шага, не подняв усталой седой головы, не проронив ни слова, пройдёт он, несчастный, мимо нас ... Господи! Что мы делали! Я-то, я что делал! Что взрoслые с нами делали! Пишу сейчас – стараюсь удержать стон от этого ужаса! "И все они умерли, умерли"... Николай Дмитриевич! Простите меня Христа ради хоть теперь-то !..

... Я не был ни хром, ни кос, но был "немчурой"– годы-то военные! Случалось, и колачивала меня братва за это, но – прощала!, и мы дружили.

II

Не только со стороны отцовой родни, но и со стороны маминой было обстоятельство, которое в то время считалось грехом незамолимым, виной непрощаемой, и считалось не детьми, а взрoслыми: род наш шёл хотя и из крестьян, но крестьян зажиточных, и зажиточных настолько, что дед мой, в начале века, уже построил, на месте своего же, но маленького деревянного домика, большой кaменный (это дом № 19 по улице Персидской, ранее Троицкой, по названию ближайшей Свято-Троицкой церкви). И вот от этого страдал уже не столько я, сколько мои родные. Ведь вы, молодые, и понятия не имеете, чтo разлито было в воздухе в наше время: страх, подозрительность, отречение отца от сына - сына от отца, открещивание от своего рода-племени. О раскулаченных, высланных, репрессированных – не говорили, не вспоминали. Их, ближайших родственников, – не было, не бывало никогда... Самый интерес человека к своей родословной для очень-очень многих мог окончиться печально. Только спустя многие десятилетия я с изумлением стал узнавать, что вот этот или тот дом, где сейчас коммуналка или госархив, был когда-то "тёти Пoлиным", "тёти Лидиным" (это той самой Лидии Степановны, о которой былa уже речь и будет ещё). И когда в первые годы после войны умерли старички-соседи, муж и жена, жившие в малюсенькой комнатке большого каменного дoма (дома № 17 по Персидской), я только из шёпота моей бабушки узнал, что до революции эти, такие жалкие теперь старички, были владельцами всегo этого здания, что была в нём пекарня и что их самойловские (по фамилии старичков) крендели славились тогда по всему Покровску. А ведь Самойловы-то и были те самые тётя Ариша и дядя Тимофей с их хроменькой дочкой, о которой я вам уже рассказывал...

И подобные открытия приходят сейчас не только ко мне: схожие истории рассказывали мне многие пожилые люди, те, которые тоже неожиданно узнают о своих корнях. Спустя около полутора лет, прошедших со времени написания этих строк, сделаю небольшое дополнение: очень уж оно к месту. Совсем недавно Л.Н.Шалотeнко, мой знакомый по работе на капроновом, рассказал мне о том, что, занимаясь, на пенсионном-то досуге, своей родословной, он докопался до подробностей, просто ошеломивших его своей причудливостью. Семья Шалотенко - и нашествие наполеоновской армии в 1812 году, – какая, казалось бы, связь? А Лев Николаевич, к своему изумлению, выяснил, что род его в России пошёл от французского солдата, после бегства соплеменников оставшегося жить на Украине. С годами, десятилетиями фамилия солдатика – Шалотьe – не скажешь обрусела, а – обукраинилась и превратилась в конце концов в – Шалотeнко...
Продолжу свой рассказ.

И вот такое – чуемое детским сердцем стремление взрослых скрыть что-то от тебя, утаить, не упоминать – это очень ранит душу всякого ребёнка, и раны такие – на всю жизнь. Говоря обо всём этом, я говорю не о каких-то частнособственнических инстинктах своих родных (чувства эти в них были уже подавлены, лучше сказать – раздавлены новыми жизненными установлениями, а уж обо мне по этому поводу и думать-то смешно), – нет, я говорю о времени, когда человек страшился вспоминать, что он или его родня когда-то владели домом, землёй, хорошо одевались; я говорю о том, как страх взрослых – переходил, перетекал в душу ребёнка. Вот я о чём.

III

Но – возвратимся к жизни нашей семьи в первые месяцы войны. Оба мои дяди, мамины братья, дядя Коля и дядя Саша, ушли на фронт. Забегая вперёд, скажу, что, к несказанному счастью нашему, они вернулись с войны, и даже не раненные. В этом – величайшая милость судьбы ко мне, безотцовщине. И дядя Коля, прекрасный врач, очень известный и любимый в городе, и дядя Саша, тихий, незаметный, но с изумительной душой человек, с душой, я бы повторил Гончарова, голубиной кротости, – оба они оказали на меня самое благодатное влияние. С дядей Колей я неразлучно прожил после войны 32 года, с дядей Сашей – 44 и сам закрыл ему глаза после его тихой кончины (к тому времени из всей нашей семьи в 8 человек осталось в живых только нас двое), – и не было ни единого (ни единого!) случая, чтобы они, эти беспримерно сердечные люди, просто повысили на меня голос, не говоря уж ни о чём ином. Это – счастье, счастье, которое выпало на мою долю.

Я вспоминаю о каждом из них – с благодарным трепетом.

Итак, мы с мамой – ей 39 лет (я был поздний и единственный её ребёнок), с бабушкой Екатериной Тимофеевной – бабушке 69 лет – и тремя моими тётями, мамиными погодками, осенью 41-го года в Энгельсе. Мама, работавшая перед самой войной библиотекарем, становится санитаркой в одном из открывшихся госпиталей, под который переоборудовали среднюю школу № 28 (по нынешней нумерации №11) на улице Тельмана, ранее – Камышинской. Через некоторое время, санитаркой же, работала она в другом госпитале, располагавшемся ближе, на нашей, Персидской, улице, в двухэтажном здании бывшего центра потребкооперации бывшей столицы бывшей республики, в так называемом Немволгсоюзе (мною, малышом, слово это воспринималось нераздельным, странно-неуклюжим и почиталось таинственным). Бывал ли я когда в палатах этих госпиталей? Наверное, нет: из того времени я помню уже многое, и такие посещения не смогли бы изгладиться из детской души: так много людских страданий увидел бы я там. Санитаркой мама проработала до 44-го года, и ещё в течение многих-многих послевоенных лет ей присылал тёплые, душевные письма дядя Боря, как я его всегда называл с её слов, – один из лежавших в госпитале раненых, которого, ещё совсем молоденького – мальчишечку семнадцатилетнего, в 41-м году мама помогала выхаживать. Привезли его к нам с тяжелейших сражений у села Ярцево на Смоленщине. Его фотографии у меня до сих пор – ни писем, ни адреса не сохранилось. Я уже думал, что больше никогда и ничего не узнaю о нём. Но – год назад, через 55 лет, произошло чудо! Счастливое стечение обстоятельств и помощь замечательного человека – директора Энгельсского архива Елизаветы Моисеевны Ериной – всё это подарило мне громадную радость – возможность самомy начать переписку с дядей Борей – теперь уже семидесятилетним ветераном войны, ставшим после её окончания московским строителем, – Борисом Алексеевичем Ремизовым. В 60-е годы он сооружал стадион в столице Индонезии Джакарте. Стадион был даром СССР той далёкой стране. Тёплая волна благодарности прошла по моему сердцу, когда я узнал, что дядя Боря бережёт письма и фотографии мамы моей, бережёт память о ней!..

IV

Я помню громадные очереди за хлебом в первые месяцы войны. Вставали в них иногда с вечера и – писались: на ладони, послюнявив химический карандаш, ставили фиолетовый номер каждому очереднику. "Где тут пишутся?" – вот первое, о чём спрашивали, подходя. Когда полвека (ровно полвека!) спустя, осенью 91-го года, у нас тоже стали отмечаться в очередях, я отказывался наотрез: так тяжела была во мне память о той, военной переписи.

Спасал нас, как и всех других, огород при доме и – подсобное хозяйство – земельный участок, делянка, которая давалась работавшим на заводах и в учреждениях. На таких делянках копались всё свободное от работы время мама и тётя Шура – единственные трудоспособные из всей нашей семьи – шести ртов. Выращивали там всякие овощи и– хорошо помню – просо. Просяная каша, да ещё с тыквой!.. Вот это еда! Не оторвёшься! Но к концу зимы, к весне запасы огородные подчищались до последней крошки, и тогда наступал черёд колобу. "Знаете ли вы украинскую ночь?.." Знаете ли вы колоб? Это – жмых, твёрдые, как камень, отходы производства растительного масла. Слабый-слабый запах этого масла ещё улавливался обострённым чутьем голодного человека. Колоб не откусывали, а грызли, отгрызали от куска крошки – настолько он был твёрдым; поверхность наугад наколотых кусков – гладкая-гладкая, будто отполированная; её-то прогрызть и стоило наибольшего труда – потом дело шло легче. Очень часто колоб надо было сначала отмочить, только после этого с ним можно было сладить; но, размoченный, он становился осклизлым и уж совсем противным на вкус. По цвету жмых бывал серым или тёмно-коричневым, иногда – почти чёрным. То и дело в нём попадались жёсткие лушпины – кожура семечек подсолнуха. Лушпины выплёвывали и – торопливо продолжали грызть этот спасительный камень. Колобом торговали на базаре. Когда мама приносила его оттуда, становилось тепло на душе.

На улице вся ребятня ела "глей". А уж вот этого вы тoчно не знаете. Я и сам до сих пор не знаю, даже не понимаю, чтo это было такое. На вид и на вкус (вкуса, собственно, не было никакого, ну вот никакого) это чуялось особого рода глина – коричневая, мягкая, однородная,без запаха. Мы, малыши, её очень любили. "Глей" не жевали, а сосали.

Откуда он к нам попадал – совершенно не помню. Дома взрослые никогда его не ели, но знали, что дети им пробавляются, и не запрещали. Так кто же мне хоть сейчас, наконец, скажет, – что это была за невидаль такая – глей?

Историческая повесть о городе Энгельсе часть 1. Автор Владимир Карлович Серёженко.