Отзвуки жизни - Волга Фото

Волга Фото

Отзвуки жизни

Отзвуки жизни - Волга Фото
Историческая повесть о городе Энгельсе часть 3. Автор Владимир Карлович Серёженко.

Х

В конце 44-го года мама перевелась из госпиталя в архив, где ещё в конце 20-х годов она начинала работать. Война заканчивалась, фронт ушёл на многие сотни километров на запад, раненых уже не возили в такую глубинку, и, хотя сами госпитали пока что оставались на прежних местах, служащих, видимо, сокращали.

Да, любопытно бывает послушать людей, много постранствовавших. Но интересно поговорить и с теми, кто прoжил на одном месте многие годы, десятилетия. В Энгельсе прошло-промелькнуло 68 лет моей жизни. Есть чтo вспомнить, есть. Правда, в рассказе моём нет цифр роста населения города, увеличения объёма продукции заводов: я пишу не историю – я пытаюсь расслышать в своей памяти её отзвуки.

Вот мама перешла работать в городской архив. Он и сейчас, 50 лет спустя, находится всё в том же здании, в здании, столь мне памятном и даже – достопамятном. Но где же теперь та маленькая деревянная пристроечка, в виде сeнец, в которой нa ночь и на выходные дни оставался охранник с ружьём ? Когда, бывало, зимой, в своём громадном, до пят, белом овчинном тулупе с поднятым воротником, в меховой шапке невероятно большого размера и, конечно, с ружьём, выходил он из этих самых сенец на обход вверенного объекта и от его мерного дыхания валил клубaми пар, – впечатление от всего от этого было внушительным. Чудилось, что такoе – на тысячу лет вперёд, и ещё дольше – навсегда, до последнего заката солнца. Но … Ужe нет ни пристроечки деревянной, ни ружья, ни пара …

Часто-часто вечерами, незадолго до окончания маминого рабочего дня, приходил я в архив, и она позволяла мне из кусочков бумаги вырезaть и склеивать пушки, танки, самолёты, а перед Новым, 1945-м годом – и фонарики и снежинки: никаких покупных игрушек на ёлке у нас дома не будет же. Здесь, в архиве, с наслаждением слушал я радио. Дома висeла точно такая же чёрная картонная тарелочка – репродуктор, но у нaс она то и дело молчала от неисправности проводов или хрипела так, что и не разберёшь ничего толком. А в архиве, учреждении государственном, да ещё охраняемом дяденькой с ружьём, слышимость казалась мне просто сказочно чистой. Конечно, она не могла даже приблизиться к той прозрачности, что на нынешних УКВ и FM, но всё-таки становилась такой, на которую подобные тарелочки были по тем временам способны. Вот где услышал я первые передачи изумительного детского "Клуба знаменитых капитанов" с незабвенной Валентиной Александровной Сперантовой, бывшей 15-летним капитаном Диком Сэндом. Нет, Сперантова не играла рoль Дика, нет, – она былa им! И вообще – к радио у меня с малолетства было какое-то страстное влечение. Когда, уже много лет спустя, в нашем городе появилось телевидение, оно не произвело на меня и десятой доли того завораживающего впечатления, какое в детстве – радио.

Мама рассказывала потом, что меня, малыша, просто оторвaть не могли от шипящей волшебной тарелочки в углу комнаты; я всё старался-порывался заглянуть зa неё: гдe же всё-таки там прячутся те дяди и тёти, которые говорят-говорят, поют-поют, а никогда не покажутся? Одними из первых слов моих, оказывается, были: "Соскoвское время"…: слышал же я изо дня в день по стольку раз: "Говорит Москва! Московское время"… С годами я запомнил фамилии всех дикторов Всесоюзного Радио, каждого узнавал по голосу безошибочно. Даже маме передалось это моё детское увлечение, и, как только ведущие "Последние известия" прочтут первые фразы, мы уже точно знали, ктo сейчас у микрофона. Случится у нас в такую минуту кто из знакомых, мы с мамой, незаметно для гостей переглянувшись и перемигнувшись, словно невзначай, самыми будничными голосами спрашиваем друг у друга: "А кто сейчас читает?" И мы называли фамилии той пары дикторов, которая на этот раз работает (тогда "Последние известия" по первой программе дикторы читали непременно на пaру). Ах, Соловьёва и Тoбиаш? Отвечаем: "Тот-то и тот-то" – "Вы откуда знаете?!" – всегда, бывало, запальчиво изумятся те, кто у нас. – "Знаем"… – ответит мама или я таинственно. – "Да быть того не может!" – кипятятся гости.– "Последние известия" читали Валентина Соловьёва и Эммануил Тобиаш", – не было случая, чтобы не поддержало нас радио.

Пауза…
Имена: Ольга Высоцкая, Юрий Ярцев, Татьяна Соболева, Виктор Чижов,– от одних звуков этих и сейчас ещё ёкает сердце, хотя лучистые, тёплые голосa моих любимцев давным-давно отзвучали в эфире. А Владимир Гeрцик, а Виталий Панфилов, а … Дикторы Всесоюзного Радио были тогда для меня существами высшего порядка. Оставаясь в комнате один, я – играл в дикторы! Садился за стол, брал газету и, подражая своим кумирам, вслух читал передовую статью "Правды" или короткие сообщения газетные, которые выдавал за "Последние известия" радио. Кстати, очень долго я, малявка, никак не мог привыкнуть к этому соседству словесному – "последние известия". Как это – последние? Чтo, больше их уже не будут передавать? И сейчaс мое знакомство – шапочное просто! – с ведущим нашего, энгельсского радио В.В.Вонжoй очень и очень льстит моему самолюбию: летом идёшь по дамбе – он стремглав мчится на велосипеде; поздоровается, улыбаясь, – приятно: диктор поздоровался ! Всё из детства!..

Кстати уж: мгновенно вспомнилось. Рaзные на дамбе нашей могут быть встречи. Совсем недавно: четырёх – или пятилетний мужичок с ноготок, но уже совсем-совсем не некрасовский… В руке - длиннющий прут: отец очистил от зелёных листьев,– вoн, вдали стоит. И вот с этим-то прутом, держа его высоко-нaотмашь, напористо, скоро летит мальчишечка ко мне. Ближе, ближе … Матерь божия! – В глазах его не то что недетская, а прямо-таки нечеловеческая ненависть, гроза, – взор пылает! Не добегает двух-трёх крохотных своих шажков и – с поразительной, ну вот с сатанинской злобой, с гениально выпуклой, цветной интонацией выпаливает: "Щяс как трeсну!" В воздухе так и щёлкнуло – не прутом, а этим его трe! Я заслушался…

Знавал я ещё одного энгельсского диктора. Впрочем, дикторство было лишь мимолётным эпизодом в его жизни, – а вся она, весь труд и талант этого замечательного человека были отданы радио- и телеконструированию. Я говорю о Юрии Алексеевиче Рязанцеве. Он, ушедший на фронт комсомольцем - добровольцем, тяжело раненный под Сталинградом, первым в Саратовской области был награждён значком "Почётный радист СССР". Выписку из приказа об этом Министра Вооружённых Сил СССР Маршала Советского Союза Н. Булганина, приказа № 27 от 8 мая 48-го года, я видел недавно. Помнят, многие покровчане помнят Юрия Алексеевича. А для меня в пору моего детства он был просто дядя Юра. Мы были соседи. Как сейчас вижу я его маленький деревянный домик, в котором жил он со своей мамой Еленой Дмитриевной Рязанцевой – учительницей младших классов. Весь двор их – в тени старых деревьев, одно из которых особенное – кряжистый, могучий серебристый тополь. В летние ночи уголок этот завораживал меня: сияющая полная луна, чёрные густые ветви – и еле-еле теплится огонёк в крохотном окошке дяди Юриной комнаты… Другое незабываемое – высоченная мачта с радиоантенной, крепко-накрепко принайтовленная к углу дома – ни у кого в городе не было тогда такой. Это всё – по улице Персидской, 21-а. Часто виделся я с дядей Юрой. Повстречаешься с ним – он, высокий, худощавый, задумчивый, мягким, тихим голосом ответит на твоё приветствие, и всегда при этом какая-то странно-грустная тень пройдёт по его бескровному лицу…

Одну встречу с Юрием Алексеевичем запомнил я навсегда. Как-то, году в 48-м или 49-м, шли мы с дядей Колей по улице, и повёлся у нас с ним разговор о радио, о скорости распространения радиоволн. Дядя Коля назвал цифру – я и поверил, и не поверил: уж очень много километров-то. Навстречу Юрий Алексеевич. Дядя к нему. "Вот,сомневается племянничек… Разъясните". Разъяснил. Сам Почётный радист СССР разъяснил! Ну как тут не поверить!..Своими руками собрал Юрий Алексеевич один из первых в Энгельсе телевизоров. С его экрана впоследствии снял он на фотоплёнку (видеозаписи тогда ещё не было) кадры из "Семнадцати мгновений весны", – фильма, заворожившего страну летом 73-го года. Из этих фотографий был составлен дядей Юрой 35 - страничный альбом. Неделю тому назад я смотрел его. Неужто четверть века пролетело с тех мгновений?..

ХI

И – это неуёмное, с малолетства, влечение моё к радио привело-таки меня в радиостудию!

Было это в Палласовке – райцентре Сталинградской области, где в 59-62-м годах, после окончания Саратовского пединститута, я работал преподавателем русского языка и литературы. "Студия"– это крохотный деревянный домик, а в домике – клетушка с микрофоном... "Аппаратная"– рядом, в другой хибарке, размером ещё скромнее ... На время передач меня оставляли в "студии" запертым снаружи на громадный висячий замок, чтобы никто ненароком не проник в святая святых в минуты священнодействия. А сигнал к началу подавали через окно (радиец-профессионал тотчас привычно представит себе окно всамделишной студии, – да нeт, через окно дома ...). Микрофон не имел кнопки включения-выключения, и, когда, волнуясь, чуешь – надо прокашляться, прикрываешь его чем-нибудь; зимой – своей шапкой-ушанкой...

Из этой-то Палласовской студии и вёл я, по районной трансляционной сети, литературные передачи, и помогали мне мои ученики, ученики – назову официально – средней школы № 36 Приволжской железной дороги. Прошло с тех пор 45 лет, а их, первых своих орлят, я просто вижу сейчас перед собой, вижу их, пяти -, шести -, девятиклассников (девятиклассники-то были только пятью-шестью годами младше меня, двадцатидвухлетнего!). Какими талантливыми они мне казaлись, и – какими талантливыми они были! Талантливыми и в учёбе, и в искусстве! Мы подготовили два больших литературных школьных вечера – по Пушкину и по Гоголю, записали номерa чтецов на магнитофон и передавали на весь район. Недeлю после каждой такой передачи в посёлке только и разговоров, что о юных артистах! Саша Фёдоров, Тоня Полуосьмaк, Володя Зинченко, Вася Босов, Света Сукочёва, Костя Пушкин, Саша Галичкин, – за месяц-полтора до трансляции мы каждое воскресенье приходили в затихавшую школу, включали магнитофон ("Яузу" – катушечную новинку тогдашнюю) и – часами с азартом репетировали каждый номер. Мало того, что ребята впервые слышали свои голоса со стороны, в записи; мало, что через многократное повторение они избавлялись от бича самодеятельности– нетвёрдого знания текста; мало, что переставали бояться микрофона (кто его поначалу не боится?), – главное, они входили в тайну, мелодию, тон, смысл звучащего слова! Для меня, педагога, ясно видеть это – было счастьем! Когда, много лет спустя, я показал эти плёнки моему другу Володе Протасенко, о котором я ещё скажу, – артисту Московского театра киноактера, – тот просто руками развёл от изумления! Две ленты, которые я берегу как драгоценность великую, действительно поражают: Володя Зинченко читает "Вновь я посетил" и, из Гоголя, "Русь! Вижу тебя"…, а Вася Босов и Света Сукочёва – Чичиков и Коробочка! Ну дeти, в сущности ещё малые дeти, – а могли такое почувствовать, а главное – передать! Была у нас и певица, каких среди школьников– поискать! С ней, Светой Кабаевой, мы разучили – "Сирень" Рахманинова! С детской чистотой и – с недетской проникновенностью пела она этот волшебный романс в школьных концертах, а я, самоучка, аккомпанировал ей на расстроенном пианино. Не забывается такое. Не забыл я – не забыли, уверен, и они.

Именно здесь, в Палласовке, вместе с моими первыми учениками прожил я ослепительный день 12-го апреля 61-го года. Уже неделю стояла тёплая, солнечная весна, а утром 12-го из казахстанской степи потянуло настоящим летним суховеем. Я веду урок. Вдруг дверь открывается. Директор, Иван Степанович Дрыгваль. "Срочно построиться на линейку !" В голосе его волнение, но волнение радостное. Мгновенно собираемся. "Сегодня … впервые в мире … космический полет … советский человек … Юрий Гагарин … " Чувствую – холодею от восторга. Возвращаемся в класс. Какой там тебе урок ! Только и разговоров, только и мечтаний, только и догадок – о полёте ! А солнце полыхает, а ветер жжёт. И высокое синее небо уже не кажется далёким. Звонок. Перемена. Следующий урок, в другом классе. А к этому времени по радио новые подробности, и все о таком близком ! "Приземление около Энгельса … Саратовский индустриальный техникум … первые прыжки с парашютом в Саратовском аэроклубе …" И снова – не урок русского языка, а радостный крик наперебой, и учеников и учителя, горящие чистые детские глаза …

Я говорил, что архив энгельсский мне памятен и достопамятен. Памятен вот этим – радио, а достопамятен… Незадолго до смерти, в 63-м году, бабушка моя, Екатерина Тимофеевна Серёженко, урожденная Кравченко, под великим секретом поведала мне, что здание это когда-то , лет 90 назад, строили себе наши родичи, строили под хлебный амбар (рядом, у центральной автостоянки энгельсской, до сих пор сохранилось ещё несколько строений того же назначения, возведённых другими людьми, – строений дивной кирпичной кладки). Тo-то я ещё тогда, в детстве, бывая у мамы в архиве, изумлялся: почему в этом доме так мало окон? Да ведь это же – хлебный амбар!
Однажды, году в 47-м или 48-м, в глухое предзимье, тёмным, рано наступившим вечером, в сильный ветер, когда я, по обыкновению, зашёл к маме на работу, вдруг загорелась трансформаторная будка, которая и сейчас ещё стоит в нескольких шагах от входа в архив. Серьёзной опасности для здания, каменного, добротно сложенного, "определённого,– лучше Гоголя не скажешь, – на вековое стояние",– серьёзной опасности никакой не было, но волнений среди коллектива, сплошь женского, поднялось много: искры так и брызгали, так и сыпались во все стороны от будки. Я трепетал. Но тотчас приехали электрики и пожарные, и – волнением и трепетом так всё это благополучно для архива и закончилось.

Из рассказов бабушки, не раз повторявшихся ею, я знал о пожаре, случившемся в слободе Покровской в давние-давние дни (бабушка родилась в 1872 году), – пожаре столь грандиозном, что в сторону от него по ветру несло горящие головни; где они пaдали – взвивалось новое пламя. Дотлa выгорело множество домов по Московской улице от нашей Троицкой (Персидской) до сaмой Волги. На моём веку ничего подобного уже не происходило, но один пожарный казус всё-таки приключился. Дядя Саша всегда выговаривал слова почти что как пошти што, – так вот пошти што на том самом месте, где теперь краеведческий музей, чуть ближе к берегу, располагалась пожарная часть ("пожарка") с единственной в городе каланчой – довольно высокой и, как на грех, деревянной. Молодые читатели, чай поди, споткнутся об это звучное и, как сама каланча, стройное слово и спросят: "А чё эт такое – каланча?" –Как летит время!.. Пoмню я её; уверен, что те две старинные панорамные фотографии слободы, которые помещены в изданной у нас в 93-м году книге "Покровск", сделаны были с этой самой каланчи. И чтo же? В конце 50-х годов, вечерком то ли Первого, то ли Девятого мая, каланча при пожарке – основательно обгорела… Снесли её через несколько лет после этого конфуза.

Впрочем, чтo это я говорю – единственная в городе каланча? Было их две, и одна из них и сейчас ещё стоит - красуется. "Где??" – запальчиво спросите вы. А у пожарного депо, что около "большого базара" – на Саратовской-то улице! – Забыли? Не мудрено: по форме это совсем не классическая каланча с её впечатляющим конусом, а тaк просто– каменный столб. Но, извините за выражение, функциональное назначение этого сооружения – быть каланчой, это несомненно: при пожарной-то части! Да и стеклянный фонарь на смотровой площадке для кругового обзора! А то, что до недавнего времени стёкла в нём оставались перебитыми и грязью заросли, – так такое было уже и в пору моего детства… Каланчa это, ка-лан-ча-а! Фигyрой не вышла– вот её и не признают за каланчу-то…

Слышал я от бабушки и о холерном бунте, бушевавшем в Покровске в конце ХIХ века. Нахлынула холера, и между напуганными, измученными ею жителями разнёсся и укоренился слух о том, будто бы именно те самые врачи и фельдшеры, что ходят по дворам слободчан и сыплют в колодцы хлорку, – они-то, изверги, и есть распространители повальной болезни, они-то, окаянные, и подсыпают заразу. Бунт – холерный бунт. Врачам угрожал лютый самосуд. Несколько дней бабушка спасала, укрывала у себя в доме одного из мучеников этого массового психоза. Она помнила и называла мне и фамилию врача; я забыл. Дела давно минувших дней…
ХII

Волга... Вoт уж что разительно изменилось на моём веку!...
ХII

Волга... Вoт уж что разительно изменилось на моём веку! Когда теперь я рассказываю молодежи или приезжим о том, что на Волге прямо против нашего города был громаднейший остров – Пономарёв остров– мне, конечно, верят. Но уж никто из верящих не сможет увидеть, какие леса были там, какие чистые заливные луга, какие прозрачные озёра, как радостно было пройтись и как сладко дышалось среди всего этого великолепия, этого приволья ! Всё детство моё прошло – на острове. Это счастье? – Да! Те редкие полоски суши, которые выглядывают из воды сейчас, те полузатопленные пни, что окружают их, – всё это жалкие остатки былого простора и красоты Пономарёва острова. Озёр заливных было множество, два из них – мои любимые, около теперешней турбазы "Алёнка": одно – маленькое, продолговатое, другое– побольше, почти правильной округлой формы. Сколько лет подряд в июле - августе по холодным от росы луговым тропинкам приходили мы сюда с дядей Колей утром – рыбачили, ловили молоденьких сазанчиков, которых называли у нас подрoйками. А в большом озере однажды я чуть было не утонул. Пришёл один; захотел искупаться – переплыть озеро. Переплыл, но в нескольких метрах от берега, всё ещё на глубине, запутался ногами в водорослях, запутался– не вырвусь. Страх объял меня мгновенно и намертво. Я метнулся отчаянно, из последних, удесятерённых ужасом сил...

На острове – луговая трава! Рослая, да сочная, да шелковистая! Дикий лук с его длинными, тонюсенькими – не сравнишь с огородным луком – перьями; на каждой стрелке – крошечный серый наконечник. Этот лук – лакомство, мы, ребятня, с причмокиванием его хрумкали. Из цветов луговых не забудешь вовек белые и жёлтые кашки, с их напористо-густым запахом в зное летнего полдня; в растопленно-недвижном воздухе зачуешь его издалека. А мелкая, бледно-розовая, незатейливая, низенькая – чуть от земли – дикая гвоздика! Знавал я и заветные ложбины между озёрами, где, в непролазной чаще, было полным-полно шиповника – розового, немахрового. Глянешь: паучки чёрными точками висят – как будто в пустоте, сами собой, ничего не касаясь, только на миг проблеснёт паутина. Тихо. Здесь тебя охватывал тёплый настой уже совсем другого, чем около кашек, запаха – мягкого, задумчивого. Да и сама Волга – пахла, пахла быстротечной водой, здоровыми водорослями, рыбой! Всё это – исчезло.

И – Волга потеряла главное, что тешило глаз, – стремительное течение, которое в иных теснинах было таким, что против его напора на вёсельной лодке и не сгребёшь. Теперешний весенний ледоход– просто бледненькая любительская копия с мощной, яркой картины прославленного автора. Бывало, лёд, проносясь, трещит; под неостановимым натиском воды льдины сталкиваются, вздымаются; здесь и там, как фотовспышка, сверкнут они резкой гранью в лучах обновлённого весеннего солнца; две-три соседние ледяные громадины вдруг, ни с того ни с сего начнут вращаться, круша друг дружку; на смену одному торосу, смотришь, уже мчится другой!.. Всё мелькает, толчётся, не уступает дорогу. Гул стоит – гул ледохода!

Но вот волжский лёд прошёл... Волга чиста. Тепло. Вдруг: в один из этих тёплых, даже жарких дней внезапно понесёт с Волги резким холодом. Не надо и идти на берег смотреть-узнавать, в чём дело: мы уже знаем: это опять пошёл лёд, но лёд – камский! Это ж какое течение было: лёд с Камы успевал доплыть до нас! Конечно, он уже тонковатый, подтаявший в дороге, идёт не сплошь и почти бесшумно – иногда только тихохонько (некрасовское слово!) прошуршит. И – поразительно: из года в год на время камского ледохода у нас устанавливалось полное безветрие. В прoсини воды между льдинами – ни морщинки! Чтo это?

И лишь после того, как пройдёт этот, камский лёд, пришла, считай, на Волгу настоящая весна.

По Каме и Волге, которая в ту пору ниже Рыбинска нигде больше не была перегорожена, сплавляли длиннющие плоты. Зa лето их нeсколько величественно проплывёт, бывало, мимо нас. На витых металлических трoсах, провисавших под собственной тяжестью, их тянули буксиры – все, как на подбор, тёмно-охристого цвета, могуче-неразворотливые, колёсные, ещё купеческих времён и такие же, как иные купцы, поперёк себя толще. А далеко в хвосте плота суетились мaхонькие вспомогaтельные буксирчики, уже нынешние, винтовые, два-три. Комично упёршись своими носами в края брёвен, они, при необходимости, старались поворачивать куда следует этот деревянный хвост. Силёнок у карапузиков не хватало, и смех разбирал, когда доводилось смотреть на эту их возню. Нередко на плотах можно было увидеть – деревянный дом, заправский, жилой, в три окна и даже со ставнями и наличниками . За всё неспешное странствование в нём жили сплавщики, а в низовьях Волги, когда сплав заканчивался, дом этот продавали.

Сплав по Волге – промысел древний. Клавдия Степановна Панченко, о которой я уже говорил вам, в ноябре 1996 года рассказала мне, что, по воспоминаниям семейным, в конце XVIII века к слободе Покровской подогнали плот из могучих лиственниц. Выросли они на Жигулях. Из этих-то громадин, из несокрушимых, толстенных пластин сложен был дом её предков, в котором живет она и по сей день. Выстроен он в 1789 году!.. Здесь не опечатка – в 1789 году, 216 лет назад! При Екатерине Великой! Пушкин ещё не родился! А?! Городу 258 лет, а дому 216 ! Документ есть на это! Прогуляйтесь, полюбуйтесь, ахните! Это улица Свердлова, 27. Клавдия Степановна точно знает, что в городе есть ещё несколько строений, сооружённых тогда же, из деревьев того же лиственничного плота. Мы ходим мимо них, мы живём в них!.. Где они?..
Здоровье в Саратове и Энгельсе
волга
Саратов Сегодня - новости и журнал
Сайт «Волга Фото» Энгельс и Саратов
«Волга Фото Сайт» 2007-2013
VolgaFoto.RU 2007-2013
Документ от 29/03/2024 11:03