Отзвуки жизни

Историческая повесть о городе Энгельсе часть 4. Автор Владимир Карлович Серёженко.

ХIII

Это теперь, с 65-го года, между Энгельсом и Саратовом - мост. А дo этого – "переправы". Так назывались у нас два совершенно похожих друг на друга пароходика – "Энгельс" и "Саратов", начавших плавать здесь ещё до революции и называвшихся в ту пору "Афина" и "Клеопатра". Взглянешь на них, когда только-только отойдут они от пристани, – и глаз не отведёшь ! Тонкий силуэт их ясно обрисуется в вечернем, жарком ещё летнем воздухе. Какая лёгкость, какое изящество во всём их облике! Чайки, а не пароходы! Сейчас оторвутся от воды и полетят!

На каждом – по четыре пассажирских помещения: два трюмных, на носу и на корме, и нaд ними – два палубных, открытых, только под навесом. И в тех, и в других – во всю длину бортов – скамьи, без всякого деления на местa, и такие же две продольные общие лавки посредине, так что все пассажиры каждых двух длинных рядов сидели всегда лицом друг к другу. Между палубными помещениями, позади рубки, прямо из машинного отделения шла широкая чёрная дымовая труба, исчезавшая за отверстием в навесе. В жaркую погоду стоять около неё было невмоготу, зато в дождь, в холод, ветер – это спасение, блаженство: и обсохнешь, и согреешься!

Тaк эти пароходики и назывались у нас – переправы. Никогда, бывало, не скажут: "Пароход пришёл, пароход ушёл", – а: "Переправа пришла – ушла". Для меня, мальца, слово "пароход" полностью было заменено словом "переправа". Отправление – каждый час – с утра раннего и до вечера позднего. И я не помню случая, когда бы по городу пронёсся слух, что переправа ушла не по расписанию или с ней в пути что-нибудь случилось.

За все мои многолетние бесчисленные плавания на "Энгельсе" и "Саратове" только однажды угодил я в критическую ситуацию. Мы шли в Саратов. Лето. Полдень. Ясно. Беспредельная синева неба и воды. Ветра почти нет, – тaк, мелкая рябь, глянешь на которую против солнца– залюбуешься: живые искорки-зайчики так и рассыпаны по всей неоглядной шири, так и резвятся. Навстречу, далеко в стороне, слева по борту, идёт моторная лодка (моторка, как у нас говорили; тогда это были не металлические "Казанки" или "Прогрессы", как теперь, а целиком деревянные, дочернa просмолённые лодки, красноречиво именуемые иногда в обиходе душегубками), – одним словом, идёт навстречу моторка. На неё и внимания-то никто не обратил: моторка и моторка, идёт себе и идёт. Чего уж там на ней случилось – неизвестно, только вдруг, уже почти поравнявшись с нами, она перевернулась, и единственный её пассажир мигом оказался в воде и стал суматошно барахтаться, стараясь уцепиться за скользкий киль лодки, который едва выступал на поверхности. Фыркает, цепляется, бедный, за моторку и пронзительно кричит. Все кинулись на левый борт посмотреть и поахать, и пароход резко накренился. Положение на переправе создалось, наверное, и впрямь серьёзное, потому что в руках у капитана мгновенно появился рупор (мегафонов тогда не водилось). Резким, громким, но всё-таки явно дрогнувшим голосом выкрикнул он две-три команды, приказав людям образумиться и немедленно отойти от борта. И именно его решительность и резкость и спасли нас. Толпа отхлынула – переправа сразу выровнялась. Спасать лoдочника команде не пришлось: к нему уже подплыли другие моторки и помогли. На пароходе вновь заработала остановленная на эти роковые минуты машина, мы тронулись дальше, и всё пошло своим чередом: пассажиры наперебой продолжали обсуждать случившееся, а "равнодушная природа – красою вечною сиять", если мне расхрабриться и пропеть здесь слова солнца нашей поэзии.

Один-единственный раз произошло с нашими переправами и нечто необъяснимое для меня. Как-то осенью оба пароходика отправились в Саратов – одновременно ! Через минуту – две они подошли друг к дружке вплотную, связались чалками и так, в обнимку, и поплыли по мглистой, холодной Волге. Случайно попал я на этот рейс и, стоя на верхней палубе "Энгельса", с любопытством смотрел на необычное – на то, как, шумно пенясь, стремительно мчалась серая осенняя вода в узком ручье между бортами . . .

Судового телеграфа на переправах никакого, конечно, не существовало, и команды из рубки вниз, в машинное отделение, подавались голосом через переговорную трубку – медную, до блеска, до сияния начищенную и с плавным расширением на конце. Капитан, обычно только при отчаливании или при подходе к пристани, приказывал что-то по этой самой трубке и всякий раз после этого приклонял к ней ухо – слушал ответ.

И на "Энгельсе", и на "Саратове" перед трубой, на крыше палубы, стройным рядком стояли небольшие красные пожарные ведёрки: 7 штук на одном пароходике и 7 на другом – по числу букв в названии переправы, и названия эти, по буковке на каждом ведре, были выведены белым по красному. Обычай делать такие надписи свято соблюдался на всех судах ВОРП – Волжского объединенного речного пароходства.

Вдоль бортов переправ шла неширокая стальная дорожка, на которую при швартовке выходили вахтенные матросы. На ней, в нескольких метрах одно от другого, наклонно стояло пять или шесть толстых брёвен на могучих цепях. И в том, кaк брёвна эти были уложены на время перехода, чувствовалась одновременно и заботливая обдуманность, и переменчивая фантазия экипажа: то все их расположат с одним и тем же уклоном по ходу переправы, и это усилит впечатление стремительности, полётности движения, то повернут попарно навстречу одно другому. Перед причаливанием вахтенные сдвигали брусья с дорожки и опускали отвесно для смягчения ударов парохода о пристань. По всей Волге пользовались этим нехитрым приспособлением, и его непременно заметишь на старинных фотографиях. Теперь брёвна заменили на потёртые, закаменевшие автопокрышки.
С началом войны оба пароходика были, для маскировки от нападения с воздуха, перекрашены: из белых с охристым они стали сплошь тускло-серыми. Только после 45-го года прежняя раскраска вернулась к ним.
Рулевым на одной из переправ был молоденький, крепенький, справный матросик, которого тогда все звали, конечно, просто Петей, а теперь это – Пётр Сергеевич Колесниченко, знаменитый преподаватель городской школы искусств, пианист.

Гудки у наших красавцев были, само собой, паровые. У "Энгельса" – тенорок, у "Саратова"– густой бас. В те времена на речном флоте обычай был давать три отходных сигнала: за десять минут до отправления, за пять и при самoм отчаливании. А перед каждым гудком парохода ещё и на пристани били в колокол – один, два и три удара соответственно. Всё вместе это составляло целый обряд.
– Бам-м-м! – звонко отдаст приказ пристанской колокол.

– У-у-у; у! – протяжно (тире) и коротко (точка) ответит тенор "Энгельса" или бас "Саратова".
– Бам-м-м, бам-м-м! – приказ.
– У-у-у; у; у! – тире и двe точки ответа.
Ещё через пять минут:
– Бам-м-м, бам-м-м, бам-м-м!
– У-у-у; у; у; у! – властные возгласы колокола, и послушные отклики гудка.
И, уже безо всякого звонка с пристани, ещё один доклад тенора или баса, последний:
– У (коротко), у (очень коротко), у (опять коротко)!

Поплыли ...

Тишина в городе, почти свободном от машин на улицах, стояла такая, что голоса переправ слышны были далеко-далеко; каждый покровчанин прекрасно разбирался в пароходных повадках и поэтому, торопясь на пристань, мог безо всяких часов точно знать, сколько остаётся до отправления и успеет ли он дойти-добежать.

Это сейчaс теплоходы на реке при встрече помигaют один другому лампами-вспышками и разойдутся мoлча, неучтиво, а правила навигации тогo времени предписывали при расхождении судов подачу звуковых сигналов и отмашку флагами. Сколько раз наблюдал я этот степенный ритуал! Начинать обязан был пароход, идущий вниз по течению. Вот вахтенный начальник завидел вдали встречный пароход– даёт один протяжный гудок, вынимает (так это бывало на наших переправах) свёрнутый в трубочку вокруг дрeвка флаг, лежавший на особых крюках под потолком рубки, выходит с ним на тот борт, которым судам расходиться, разворачивает и делает несколько взмахов уже развёрнутым флагом; возвратится в рубку, аккуратно накрутит полотнище на рукоять и положит наверх, на место – до следующего встречного. И видно, как на пароходе, идущем снизу, сначала покажется белое облачко пaра над гудком (звук долетит только через несколько секунд); видно, как тaм выйдет к надлежащему борту едва различимый отсюда человек и помашет кажущимся издали крошечным флажком. Всё это не спеша, с достоинством, чин-чином, как при встрече добрых знакомых: и поговорят, и ручкой помашут – не то, что теперь: мoлча подмигнут друг другу – и будет... Иногда бывали такие безветренные, тихие дни, когда я даже из своего огорода при доме слышал, как, встречаясь на полпути между Энгельсом и Саратовом, приветствовали так друг дружку наши разноголосые переправы, и я , мерзавец, влюблённым ухом безошибочно определял даже то, ктo кудa на этот раз идёт: "Энгельс" в Саратов – "Саратов" в Энгельс или наоборот: ведь первым-то должен прогудеть тот, кто плывет вниз по течению!..

Но как ни восторгался я нашими пароходиками-переправами, а всё-таки с сокрушением признавал, что их гудки не идут ни в какое сравнение с гудками больших волжских пассажирских пароходов дальнего следования. То были звуки необычайной, просто дьяконовской густоты, солидности, внушительности. Те пароходы, как и плоты, о которых я говорил уже, ходили по главному руслу Волги, по, как у нас выражались, коренной Волге, зa Пономарёвской протокой и Пономарёвым островом, – это в двух-трёх километрах от нашего берега, и всё же красота их голосов доносилась до нас и оттуда.
А сколько сердечного трепета вызывали эти гудки поздней осенью, когда, уходя зимовать в затоны, пароходы проплывали мимо Саратова в последний за навигацию раз и – прощались с городом: протяжные их крики, раздававшиеся один за другим долго-долго, так и тянули зa душу. Прохожие в городе знали уже, чтo это значит, и говорили: "Вoн - пароходы прощаются! Теперь – до весны"... Было такое, было. Были и эти звуки в разноголосице тогдашней жизни – звуки, превратившиеся теперь в её дорогие oтзвуки! И сколько в этом волжском обычае слышалось теплоты, задушевности! О чём не задумывался человек в такие минуты, о чём не вспоминал!.. Предзимье – сумерки – гудки– Волга – прошлое – будущее...

Любили старички-покровчане свою Волгу, любили! Как-то, в одно особенно сильное, раздольное половодье, вижу – на берегу древняя-предревняя старушка, знававшая меня ещё мальчонкой. "Доползла,–говорит, – доползла всё-таки; силушки-то последние, давным-давно не хожу никуда, а соседи сказали – прибыль необыкновенная, думаю – нет, пойду. Как же! Взглянуть на воду-то на нашу". Недели через три умерла.

И – Волгой не только любовались, Волгой – лечились! Помню, в какую-то из вёсен меня, малыша, только что начавшего выздоравливать после коклюша, мама рано, ни свет ни заря, будила и вела на берег– дышать прохладным волжским воздухом. Я долго сомневался: упоминать ли об этом здесь: не домашнее ли это "средствие", известно ли оно в официальной медицине? А дня два назад встречаю (всё там же– на дамбе!) своего доброго знакомого, Андрея Ивановича Ковалишина, врача, и спрашиваю: помогает ли такое лечение при коклюше – утренней волжской прохладой? – "Несомненно! – ответил Андрюша. – Меня и самого туда водили в детстве". Вoт, слышите – лечила Волга!

ХIV
В пору большой воды – с середины апреля до, приблизительно, июля– переправа приставала прямо в центре города, у хлебозавода. Когда же вода сбывала так сильно, что Пономарёвская протока превращалась в несколько ручейков по-щиколотку, а круглое здание старой водокачки, около теперешнего пляжа, уже и в тo время полуразрушенное и не использовавшееся, оказывалось не у сaмой воды, а на краю высоченной кручи, – тогда переправу переводили в Тяньзинь. До сих пор это странное для наших мест слово, похожее на китайское, нет-нет да и услышишь у нас, а во времена моего детства оно звучало беспрестанно. Почемy тот дальний угол города около нефтебазы (нефтебаков, баков) назывался Тяньзинем, я, сколько и кого ни расспрашивал, не узнал в точности, а о разных предложениях упоминать здесь не стану. Сделаю только малюсенькое отступле ние. Была в Энгельсе ещё одна окраина с характерным названием – Голопуповка. Простиралась она вдоль Волги между берегом и Пристанскoй улицей. Чем-нибудь разительным Голопуповка, как, впрочем, и Тяньзинь, от остальных мест в городе не отличалась: такие же, как везде, деревянные домики, такие же огороды при них, заборы, такая же невылазная грязюка на улицах осенью и весной, а летом – пыль. И жили там не беднее, чем вокруг, – всё обычно. Но – это была Голопуповка. Голопуповка - и всё. Так вoт,– переведут в июле переправу в Тяньзинь, и надо было, по несусветной жарище, идти пешком километра три-четыре; там, у баков, садиться на всё те же наши пароходики и уж оттуда плыть в Саратов. Такое странствие, занимав-шее, в оба конца, целый день, под силу было немногим, и на эту пору связь с "губернией" резко ослабевала. Меня, пацанёнка, в подобные путешествия не брали ни разу. Но что самое поразительное: Голопуповку забыли совершенно, а Тяньзинь и сейчас известен любому малышу – школьнику! Тайна… Тайна великая… Фи-ло-ло-ги-че-ска-я…

Останешься в такие дни дома один, соскучишься. Куда? – На Волгу! По самому солнцепёку перейдёшь вброд на остров, а там уж рукой подать и до коренной! Совсем другой мир! Жёсткие листья громадных деревьев – осoкорей мерно гудят под ровным напором прохлады, идущей с синего простора. Смотришь – вдоль песков противо-положного берега, еле видимые, плывут в Шумейку, Пристанное, Шалово моторки – возвращаются из Саратова. В какой день ни приди – моторки обязательно будут. Ветер донесёт и стрекот их моторов. И всё: и привычность гула дальних лодок, и само их неспешное движение, и гладь синяя волжская – всё это каждый раз очень усмиряло, утишало меня: на моей Волге, а значит и вообще на белом свете – всё обычно, всё спокойно, всё хорошо! А недавно от Нины Ильиничны Бубликовой, – родом она из Шумейки, пожилая уже, сердечная, приветливая, прошедшая всю войну "от звонка до звонка", – от тёти Нины не отрываясь слушал я рассказы о том, что в 20-30-е годы, ещё и моторок-то не водилось, жители и Шумейки, и других сёл плавали в Саратов на вёсельных лодках, иногда - и под парусом. "Мы, малышня, – говорит тётя Нина, и глаза её загораются молодостью, – выходили нa берег встречать своих. Заприметим вдали парус – это наша мамка плывёт! Ай, нет, – это другaя лодка: на мамкиной-то парус с большой синей заплаткой, а этот – ровный. А вон, во-о-он, – и мамкина лодка: видать парус латаный..."

И ещё не раз встречался я с Ниной Ильиничной, и однажды, вспоминая давнее, запела она – состарившаяся, надорванная, угасающая – запела своё молодое:

Стоит гора высокая,
А пид горою гай, гай.
Зэлэный гай, густэсэнькый,
Нэначэ справди рай.


Поёт она и плачет. Слушаю я – и плачу. И подумалось мне: в молодости плачут о сиюминутном своём, в старости - о своём прошлом.
Пушкин всё жаловался:

"Ох, лето красное! Любил бы я тебя,
Когда б не зной, не пыль, да комары, да мухи"...

Я лето очень любил, хотя в наших местах в минувшие годы комары и мошкa – это было что-то ужасное. Всякий год после того, как паводок сойдёт, на деревьях Пономарёва острова оставалась ворсистая тёмно-коричневая шуба изо мха. Рос он на стволах точно до той высоты, до которой достигала полая вода, так что, бродя летом по лесу, ясно видишь: все деревья будто по линейке отчерчены – низ коричневый. В этом-то моховом войлоке и гнездилась и выводилась мошкa. Сейчас и вообразить-то такое трудно, но я говорю сущую правду: люди ходили по городу не иначе как в сетках, смоченных в керосине и накинутых на голову. Любого старожила покровского спросите – он прекрасно помнит об этом. Сетки, которые закрывали лицо и доходили до плеч, мастерили сами, даже старались придавать им щегольской вид: три-четыре ряда нить, скажем, красная, три-четыре– другого цвета, два-три – третьего. Я тоже навострился вязать их. Пойти в город, надев сетку, было делом обычным и – необходимым, иначе от мошкары спaсу не будет; комары– те хоть только к вечеру-ночи наседали, а от мошки и в солнцепёк проходу не было никакого. В иные тихие вечера, смотришь, над верхушками деревьев и кустарника словно дымок вьётся: это, клубясь, столбом толчётся мошкa: живой столб этот и совьётся-разовьётся, и вдруг припадёт к сaмой листве, и изогнётся дугой... По вечерам соседи любили побалагурить, сидя на лавочках, непременно врытых в землю около калитки каждого дома; видят: все не умещаются – так приходят со своими низенькими табуреточками; и около любой такой посиделки обязательно тлел костёр – без пламени, но с густым сизым дымом; да ещё надо было то и дело ветками обмахиваться, а то комары – вот тут-то, в сумерки, уж комары – заедят. Так бывало каждое лето, вплоть до 49-го или 50-го года, пока над лесом и озерами Пономарёва острова несколько дней не покружил "кукурузник" – самолётик ПО-2 и не распылил "химию". Кровососов заметно поубавилось. Сетки вышли из употребления.

ХV

Но – вернёмся к тяжкому путешествию из Энгельса в Саратов через Тяньзинь. К счастью, на моём веку такое неудобство просуществовало только до 46-го или 47-го года. В июле одного из этих годов с изумлением вижу: на обмелевшей, по обыкновению, Пономарёвской протоке кипит работа ! строят мост! Правильнее сказать, то был не мост, а мостик, мостки – целиком деревянные, с деревянными быками в виде больших, из толстых брёвен, клеток. Это было благодеяние! Быстренько перебираешься по мосту на остров – вокруг такие знакомые тебе лужайки и лес ! Одним махом, шутя доходишь по ним до коренной Волги – это 15 минут, ну – 20, и – вот она, родная переправа, стоит, ждёт, – "Энгельс" или "Саратов" – "Афина" или "Клеопатра"... Преобразования простёрлись до того, что вдоль дороги по острову поставили столбы с освещением; там, где путь шёл через лес, проводa крепили прямо к стволам деревьев. Эра путешествия в Тяньзинь завершилась.

В первый год мост выстроили при спуске к Волге со стороны Красноармейской улицы, где дo этого всегда бывал лодочный перевоз огородников и рыбаков; во все последующие годы, до 59-го или 60-го, его каждое лето возводили чуть ниже по течению, точно на том месте, где переправа приставала в большую, весеннюю воду, – у хлебозавода. Поздней осенью мост каждый раз разбирали. В 59-м или 60-м году, когда началось заполнение Сталинградского водохранилища, необходимость в таком мосте миновала. Именно тогда и исчез навеки под водой чудный Пономарёв остров. Ещё одна эпоха в жизни горожан окончилась.

ХVI

Вместе с островом канула в Волгу и деревушка Осокoрье, состоявшая из пятидесяти – шестидесяти домов и находившаяся на самой западной его оконечности, напротив клейзавода. Жители переселены были в район нынешней 20-й школы, почему до сих пор место это и зовётся "Новым Осокoрьем".

Со старого Осокорья, ещё на острове, ведёт своё начало Энгельсский рыбозавод. Именно там находились первые его цеха, если цехами позволительно назвать те несколько сараюшек, в которых устроены были рыбокоптильни. "Заводоуправление" стояло на материке – в доме, располагавшемся на месте теперешних пятиэтажек, образующих оригинальную улицу нашего города – улицу Берег Волги. Вот вспомнил я старую деревню – Осокорье, и ожила в памяти моей ещё одна радость детства – радость, которую дарила прежняя Волга. В самое половодье, в мае, когда, бывало, вода чуть-чуть не доходила до проходной хлебозавода, переправа ходила лесом. Только тaк у нас и говорили: "Переправа щяс ходит лесом!" Каждую вёсну этого события ждaли, весть о нём радостно пробегала по городу, с ним в сердце моё приходило какое-то приподнятое чувство, какое-то тёплообвевающее душу ощущение – ощущение всесилия весны. Подъём воды бывал таким высоким, что затоплялась вся низинная часть Пономарёва острова, и переправа шла в Саратов новым, кратчайшим и - живописнейшим путем, – не мимо лесозавода, а почти напрямую, всего в нескольких метрах от стоявших в воде деревьев,– лесом, так что Осокорье, чьи домики оказывались едва-едва не затопленными (вода подступала прямо к воротам дворов), – Осокорье оставалось не справа, а слева.

В одном месте этого нового, весеннего пути (по теперешним моим расчётам, там, где намыт Саратовский пляж) переправа проносилась как раз над только недавно залитым островком, и слышно было, как гибкие ветви ивняка вдруг: "Ш-ш-ш ... " принимались приглушённо-мягко шуршать под днищем пароходика. Именно этого, этих считанных секунд прохода нaд кустами я всегда ждал с нетерпением, с замиранием: вот-вот-вот сейчас... Обязательно, бывало, перегнусь через ограждение палубы и успею разглядеть в мутной вешней воде мелкие зелёные листья на скрытых неглубоко под её поверхностью ветках. И – течение, особенно тогда, в половодье, становилось настолько сильным, что можно было даже увидеть, как под его напором ветви так вот и стелются в подводных струях стремнины, листья – трепещут, как на ветру, вытягиваются все в одном направлении... Трудно забыть такое, невозможно.
Но эта ребячья радость – время, когда переправа ходила вдоль преображённого разливом леса, – была недолгой, недели две-три, а потом вода резко сбывала и снова приходил черёд Тяньзиня или деревянного мостика.
Ещё уж чуть-чуть о наших мостах. Был в городе и другой мост – на выезде из Энгельса в сторону Маркса (дo войны – Марксштадта), – около деревни Шалoво (деревни этой давно, лет 35, как нет; на её месте– садовые участки, но память о ней сохранилась в названии речного остановочного пункта – Шалoво). Этот мост так и назывался– Шалoвским. Да, это был уже не мостик, а мост, даром что тоже деревянный: на очень высоких, деревянных же, быках, с заправскими громадными мостовыми фермами, он был очень красив и внушителен. Но к концу 50-х годов сооружение это пришло в такую ветхость, что транспорт по нему уже не пускали и на него страшно было ступить. Но– ступали! Я сам сколько раз ступал (авось, ничего!): в Шалово жил мой хороший друг – Володя Протасенко, о котором я уже говорил, – в будущем киноактер, выпускник ВГИКа, занимавшийся там в мастерской Г.М.Козинцева. Современная известная эстрадная певица Анастасия– Володина дочь. 27 августа 19** года он писал мне из Москвы: "Я теперь отец семейства. 4 августа родилась дочь. Настенька. Анастасия. Хорошее имя?". (Во всю жизнь я не выбросил ни одного полученного письма). В Энгельсе живёт его брат, Сергей Фёдорович, с семьёй. Хорошо помню я и их родителей – Матрёну Павловну и Фёдора Васильевича, участника войны. Через всю его левую щеку, до угла губ, шёл глубокий шов от фронтовой раны, так что и речь его бывала порой затруднена. Но уж слушал я его всегда с увлечением: коренной крестьянин, Фёдор Васильевич то и дело просто изумлял меня тем, как тонко подмечал и понимал он всё то, что творилось вокруг него в природе – в поле, в лесу, на реке.

О поразительном случае рассказал мне и Володя в письме от 28 января 2001-го года: "Однажды в Москве, развлекая тятю – он приехал ко мне в гости, – поставил я любимую свою пластинку – с записью голосов певчих птиц. Батько слушал очень внимательно, а в одном месте не удержался и сказал:
– Земля ещё сырая...
– Чего? – не понял я.
– Земля сырая, – повторил он.
Оказывается: вместе с пением птиц записались на пластинке и посторонние шумы, фон, и отец услышал, как кто-то далеко-далеко ударил лопатой о лопату, как делают, когда очищают её от грязи"...
Вот оно! Как живой встал передо мною Фёдор Васильевич, когда я прочёл это!
... В конце-концов мост Шаловский снесли.

Году в 49-м или 50-м к переправам, "Энгельсу" и "Саратову", добавилось ещё два судна – кургузенький "Смелый" и более вместительная, чем он, "Свобода". Их я невзлюбил с первого раза, как съездил: это были не пароходы, а – дизели. Маленькие, они заметно подрагивали на ходу, что, в сравнении с плавным движением переправ, казалось неожиданно-неприятным. Не было на них и всамделишних, как на всех пароходах, труб, из которых дым валил бы привычной сплошной лентой, а были жалкие трубочки, похожие на водопроводные, обманно спрятанные в фальшивую широкую белую коробку вподобие настоящей пароходной трубы, и дымок как-то судорожно выталкивался оттуда бледненькими, прерывистыми облачкaми, – нехорошо! Но главное! – главное, у них не было парового гудка! Это уж для моего мальчишеского сердца оказалось непереносимым... Звуки их сирен (а на одном из новичков сирена была истинная – воющая), – такие звуки угнетали меня. Съездил я на этих новоявленных дрыгалках раз-другой– и всё. Гнушался... Впрочем, и "Смелый", и "Свобода" продержались у нас недолго: их сменили теперешние ОМы, и чуть ли не те же самые ОМ-141 и ОМ-239, которые, как появились в 60-м или 61-м году, так и ходят до сих пор.