23/05/2020 08:00 Литература Истории
Историческая повесть о городе Энгельсе часть 7. Автор Владимир Карлович Серёженко.
XХIV
Всe в нашей семье много читали, но дядя Саша – особенно. Не расставался он с книгой или газетой даже во время еды: положит их позади тарелки – и читает. Пытались мы отучить нашего рьяного книгочея от этого – куда там! Пришлось махнуть рукой и отступиться. Но знания его не были мёртво-книжные: дядя Саша мгновенно мог подметить и оценить такие детали в окружающем, на которые другой кто и внимания не обратил бы. Он прекрасно знал окрестности, то и дело водил меня в дальние леса Пономарёва острова, в один, в другой, в третий угол города. До сего времени помнится мне то детское удивление, которое я испытал, когда как-то, в весеннюю распутицу, дядя Саша впервые провёл меня по улице Калинина: земля-то там, оказывается, совсем другая, чем у нас, на Персидской, – песчаная и даже с чёрными и коричневыми кремушками, – около домов сухо!..
А на острове не раз добирались мы с ним и до старой водокачки. Дo войны отсюда шла волжская вода в город, но это дo войны – потом водокачку забросили. И так и осталась она стоять, с виду прочная, несокрушимая, на берегу коренной, на обрыве, среди густого, с буреломом, леса, и главное, что поражало меня, – огромная полукруглая выемка в крутом откосе вокруг неё – выемка, сплошь выложенная прекрасно сохранившимися матами из крупной сизоватой плетёной лозы для защиты берега от размыва, – работа необычайно искусная. С этого места вдруг открывался перед тобой могучий поворот Волги, и широкий синий плёс уходил прямо в даль, а вечерами, на закатах – на неохватно– раскидистых волжских закатах – вспыхивали и поблёскивали золотыми окнами еле различимые домики Пристанного – не увидишь такого с нашего берега. Это была уже новая, непривычная, загадочная для меня Волга. Поворот этот, сколько я потом его ни видел, захватывал, звал-манил меня за собой. Через много-много лет вновь пришёл я сюда: круглое здание водокачки всё так же прочно, но круча размыта, от леса – остатки, на месте лозы – ни единого прутика…
Дядя Саша открывал мне город, мир. Помнил он уйму местных былей, причуд, легенд. Рассказывал, например, что, когда строилась ветка Рязано – Уральской железной дороги от Анисовки в глубь степей, некоторые покровские богачи предлагали проектировщикам взятки за то, чтобы их именами были названы хотя бы крошечные полустанки или разъезды. Но один из желавших увековечиться не сошёлся в размере мзды, и, в отместку, одна из станций была названа не его именем, а в пику ему – Безымянной... Это совсем недалеко от Энгельса, рядом.
И всё-таки, повторю, систематическое чтение захватило меня поздно. Дo этого всё обогащение моих знаний, всё развитие художествен-ного вкуса шло, если не считать школы, благодаря радио, только благодаря ему. Телевидения в пору моего детства не было и в помине, магнитофонов не было и в помине, не было проигрывателей; в нашей небогатой семье (жили мы действительно небогато: мама рассказывала, что в первые годы спал я не в детской кроватке, а – в чемодане, с которого специально сняли крышку), – в нашей семье не слышно было ни патефона, ни радиоприёмника (если у кого радиоприёмники до войны и были, с её началом все их в приказном порядке отобрали, и до 45-го года они хранились то ли в городском радиоузле, то ли на почтамте). Тaк-то вот,– не увидели бы вы у нас тогда никакой столь обычной сейчас аппаратуры, но было – радио, пусть шипящее, пусть проводнoе, пусть однопрограммное, но оно было и несло воистину свет знаний если уж не в полный мрак тогдашнего нашего бытия, то точно – в его густой сумрак.
Именно по радио впервые услышал я, а потом, всё ещё ребёнком, и сам пел все песни военных лет. Их такое множество, что я сознательно не упомяну ни одной. Разве уж о единственной не удержусь – скажу, да и тo потому только, что она была любимой бабушкиной. Это – "Летят перелётные птицы" Матвея Блантера. Написанная, правда, уже пoсле войны, она произвела на меня гипнотически-завораживающее впечатление, просто околдовала. Не раз пел я её на школьных вечерах, а уж репетировал дома – бессчётно. Вот бабушка её и полюбила. Кроме этой песни, выделяла она только "Полонец" (тaк она выговаривала – полонец) Огинского и "О скалы грозные"... – варяжского гостя, – всё остальное в музыке для неё не существовало, и она неизменно требовала от меня, в самый разгар какого-нибудь концерта, выключить репро-дуктор. "Выключить" на её языке передавалось словом "вычеркнуть": "Вычеркни радио!" – твёрдо командовала бабушка, и я подчинялся – вычёркивал.
Некоторые детские песни даже разучивали по радио! Бывало, такая любимая мною Ольга Сергеевна Высоцкая, диктор Всесоюзного Радио (диктор!..), старательно выговаривает по строчкам слова песни; потом мелодию её наиграют не раз и не два – то на трубе, то на флейте, то ещё на каком инструменте; потом говорят, чтобы мы пели вместе с радио. (Летом 96-го года Ольга Сергеевна Высоцкая, Народная артистка СССР, отпраздновала своё 90-летие!). Были и специальные детские музыкальные передачи – "Музыкальная шкатулка" одна чего стоила! Для взрослых – прекрасные образовательные циклы, в которых содержание целых симфоний излагалось по их музыкальным эпизодам (через много-много лет, уже студентом, по настоянию всё той же неутомимой труженицы Евгении Ивановны Куликовой, и я проводил в такой манере беседы по симфониям Чайковского и Бетховена, а ещё позднее – о своём любимце Иване Козловском). Много провёл я музыкальных бесед и учась в институте, и работая в школе, и по приглашению классных руководителей в Энгельсском кооперативном техникуме. Голосa Козловского, Лемешева, Виноградова и всех других великих русских певцов того времени звучали в наших домах ежедневно. Надежда Андреевна Обухова, внучка поэта пушкинского окружения Евгения Баратынского, запоёт "Пшеницу золотую"! – Боже мой,– застынешь от тихого восторга! "Играет трио баянистов в составе: Кузнецов, Попков и Данилов", – только мои друзья-дикторы объявят этот номер – летишь на всех парах к хриплому репродуктору: не пропустить бы! Часто слышалось тогда по радио и таинственное слово "секстет". Но "секстет домр под управлением Семёнова"– ничего таинственного: играют они близкое, дорогое. Я постоянно ловлю себя на мысли: ну вот мы в детстве слышали "Пшеницу золотую", баянистов, слышали в песнях родное русское слово, всё это вошло в наше сердце – не выйдет из него уже никогда, в этом зерно нашей любви к своей культуре – к своей родине; – нынешним же молодым настойчиво вливают в глотку смрадные помои из чужого звука и чужого слова – это чтo, пройдёт бесследно ? Не-е-е-т!
Чую: не согласятся в этом молодые со мной, из озорства, из насмешки не согласятся. Но ведь и среди молодых есть – есть! те, которые чистыми сердцами своими ощущают за всех остальных боль отрыва от родной культуры русской. Не слушаете меня – послушайте их, ровесников своих! Послушайте!
XХIV
Всe в нашей семье много читали, но дядя Саша – особенно. Не расставался он с книгой или газетой даже во время еды: положит их позади тарелки – и читает. Пытались мы отучить нашего рьяного книгочея от этого – куда там! Пришлось махнуть рукой и отступиться. Но знания его не были мёртво-книжные: дядя Саша мгновенно мог подметить и оценить такие детали в окружающем, на которые другой кто и внимания не обратил бы. Он прекрасно знал окрестности, то и дело водил меня в дальние леса Пономарёва острова, в один, в другой, в третий угол города. До сего времени помнится мне то детское удивление, которое я испытал, когда как-то, в весеннюю распутицу, дядя Саша впервые провёл меня по улице Калинина: земля-то там, оказывается, совсем другая, чем у нас, на Персидской, – песчаная и даже с чёрными и коричневыми кремушками, – около домов сухо!..
А на острове не раз добирались мы с ним и до старой водокачки. Дo войны отсюда шла волжская вода в город, но это дo войны – потом водокачку забросили. И так и осталась она стоять, с виду прочная, несокрушимая, на берегу коренной, на обрыве, среди густого, с буреломом, леса, и главное, что поражало меня, – огромная полукруглая выемка в крутом откосе вокруг неё – выемка, сплошь выложенная прекрасно сохранившимися матами из крупной сизоватой плетёной лозы для защиты берега от размыва, – работа необычайно искусная. С этого места вдруг открывался перед тобой могучий поворот Волги, и широкий синий плёс уходил прямо в даль, а вечерами, на закатах – на неохватно– раскидистых волжских закатах – вспыхивали и поблёскивали золотыми окнами еле различимые домики Пристанного – не увидишь такого с нашего берега. Это была уже новая, непривычная, загадочная для меня Волга. Поворот этот, сколько я потом его ни видел, захватывал, звал-манил меня за собой. Через много-много лет вновь пришёл я сюда: круглое здание водокачки всё так же прочно, но круча размыта, от леса – остатки, на месте лозы – ни единого прутика…
Дядя Саша открывал мне город, мир. Помнил он уйму местных былей, причуд, легенд. Рассказывал, например, что, когда строилась ветка Рязано – Уральской железной дороги от Анисовки в глубь степей, некоторые покровские богачи предлагали проектировщикам взятки за то, чтобы их именами были названы хотя бы крошечные полустанки или разъезды. Но один из желавших увековечиться не сошёлся в размере мзды, и, в отместку, одна из станций была названа не его именем, а в пику ему – Безымянной... Это совсем недалеко от Энгельса, рядом.
И всё-таки, повторю, систематическое чтение захватило меня поздно. Дo этого всё обогащение моих знаний, всё развитие художествен-ного вкуса шло, если не считать школы, благодаря радио, только благодаря ему. Телевидения в пору моего детства не было и в помине, магнитофонов не было и в помине, не было проигрывателей; в нашей небогатой семье (жили мы действительно небогато: мама рассказывала, что в первые годы спал я не в детской кроватке, а – в чемодане, с которого специально сняли крышку), – в нашей семье не слышно было ни патефона, ни радиоприёмника (если у кого радиоприёмники до войны и были, с её началом все их в приказном порядке отобрали, и до 45-го года они хранились то ли в городском радиоузле, то ли на почтамте). Тaк-то вот,– не увидели бы вы у нас тогда никакой столь обычной сейчас аппаратуры, но было – радио, пусть шипящее, пусть проводнoе, пусть однопрограммное, но оно было и несло воистину свет знаний если уж не в полный мрак тогдашнего нашего бытия, то точно – в его густой сумрак.
Именно по радио впервые услышал я, а потом, всё ещё ребёнком, и сам пел все песни военных лет. Их такое множество, что я сознательно не упомяну ни одной. Разве уж о единственной не удержусь – скажу, да и тo потому только, что она была любимой бабушкиной. Это – "Летят перелётные птицы" Матвея Блантера. Написанная, правда, уже пoсле войны, она произвела на меня гипнотически-завораживающее впечатление, просто околдовала. Не раз пел я её на школьных вечерах, а уж репетировал дома – бессчётно. Вот бабушка её и полюбила. Кроме этой песни, выделяла она только "Полонец" (тaк она выговаривала – полонец) Огинского и "О скалы грозные"... – варяжского гостя, – всё остальное в музыке для неё не существовало, и она неизменно требовала от меня, в самый разгар какого-нибудь концерта, выключить репро-дуктор. "Выключить" на её языке передавалось словом "вычеркнуть": "Вычеркни радио!" – твёрдо командовала бабушка, и я подчинялся – вычёркивал.
Некоторые детские песни даже разучивали по радио! Бывало, такая любимая мною Ольга Сергеевна Высоцкая, диктор Всесоюзного Радио (диктор!..), старательно выговаривает по строчкам слова песни; потом мелодию её наиграют не раз и не два – то на трубе, то на флейте, то ещё на каком инструменте; потом говорят, чтобы мы пели вместе с радио. (Летом 96-го года Ольга Сергеевна Высоцкая, Народная артистка СССР, отпраздновала своё 90-летие!). Были и специальные детские музыкальные передачи – "Музыкальная шкатулка" одна чего стоила! Для взрослых – прекрасные образовательные циклы, в которых содержание целых симфоний излагалось по их музыкальным эпизодам (через много-много лет, уже студентом, по настоянию всё той же неутомимой труженицы Евгении Ивановны Куликовой, и я проводил в такой манере беседы по симфониям Чайковского и Бетховена, а ещё позднее – о своём любимце Иване Козловском). Много провёл я музыкальных бесед и учась в институте, и работая в школе, и по приглашению классных руководителей в Энгельсском кооперативном техникуме. Голосa Козловского, Лемешева, Виноградова и всех других великих русских певцов того времени звучали в наших домах ежедневно. Надежда Андреевна Обухова, внучка поэта пушкинского окружения Евгения Баратынского, запоёт "Пшеницу золотую"! – Боже мой,– застынешь от тихого восторга! "Играет трио баянистов в составе: Кузнецов, Попков и Данилов", – только мои друзья-дикторы объявят этот номер – летишь на всех парах к хриплому репродуктору: не пропустить бы! Часто слышалось тогда по радио и таинственное слово "секстет". Но "секстет домр под управлением Семёнова"– ничего таинственного: играют они близкое, дорогое. Я постоянно ловлю себя на мысли: ну вот мы в детстве слышали "Пшеницу золотую", баянистов, слышали в песнях родное русское слово, всё это вошло в наше сердце – не выйдет из него уже никогда, в этом зерно нашей любви к своей культуре – к своей родине; – нынешним же молодым настойчиво вливают в глотку смрадные помои из чужого звука и чужого слова – это чтo, пройдёт бесследно ? Не-е-е-т!
Чую: не согласятся в этом молодые со мной, из озорства, из насмешки не согласятся. Но ведь и среди молодых есть – есть! те, которые чистыми сердцами своими ощущают за всех остальных боль отрыва от родной культуры русской. Не слушаете меня – послушайте их, ровесников своих! Послушайте!
... Я уже говорил, что зимы тогда бывали суровые, каждый год случалось несколько дней, когда занятия в школах из-за холодов отменялись, и не только в начальных классах. Все десять лет мне выпало проучиться в первую смену, и в морозные деньки, когда утром я – непривычно дома, для меня открывалась ещё одна радость: я слушал yтренние детские передачи (вечерами они, конечно, тоже были, в 17 часов, по-местному – в 18, начинались, но обычно для детей постарше). Между прочим, перед каждой детской передачей особо объявлялось: такая-то – для детей млaдшего школьного возраста, такая-то – для среднего, старшего, и в этом, я теперь осознаю, тоже чувствовалась любовность ведения детского вещания на Всесоюзном Радио. Одним словом, радио всецело заменяло мне книги и дало то, чего одни книги и не смогли бы дать. Заветный адрес "Москва, Радио, почтовый ящик 37-34" я помню до сих пор. Однажды я написал туда, в "Музыкальную шкатулку" детскую, и по моей просьбе звучало волшебное по красоте вступление к "Сороке-воровке" Россини. А значительно позже, в начале 70-х годов, по третьей программе Радио шёл незабываемый цикл – "Вечера звукозаписи", – об исполнительском искусстве. Вёл его неизменно, из года в год, Константин Христофорович Аджемов, человек редкостный по эрудиции и – по мягкости, искренности и задушевности тона, с каким он говорил о музыке. Снова не удержался я – написал о своем любимейшем Шопене, – и Аджемов, занятой, конечно, сверх меры человек, профессор Московской консерватории, ответил мне письмом; оно и сейчас у меня.
В этом разговоре с вами я уже упомянул о том, что храню все полученные мною письма. Есть среди них и почтовые карточки – "открытки" – от моего доброго знакомого Николая Васильевича Котельникова – преподавателя Саратовского экономического института. Николай Васильевич прожил долгую жизнь. Родился он в 1889 году, а скончался осенью 1980 года. Незадолго до смерти Николай Васильевич чуть ли не шепотом (время было такое) рассказал мне о том, что он – потомственный российский дворянин, бывший офицер царской армии («У меня и денщик был», – мягко улыбнулся он, рассказывая), что в начале ХХ века он расскланивался с Петром Аркадьевичем Столыпиным, губернатором Саратовским, который, оказывается, имел обыкновение прогуливаться по Немецкой улице – нынешнему проспекту Кирова в Саратове... Летом 80- го года Николай Васильевич подарил мне истинные сокровище. Только вообразите себе: пятитомник Д.Г.Байрона, прижизненное издание, Германия 1819 года на английском языке!.. Со временем, будучи в Москве, я передал эти редчайшие книги семье моей родствинницы Лидии Степановны Кравченко, покровчанки.
От Столыпина и Байрона вернёмся в Энгельс!..
Моя дорогая тётя Шура очень любила слушать по радио оперы. Их, с подробнейшими комментариями, передавали не реже раза в месяц. Бывало, возьмёт это тётя Шура спицы, пряжу, включит настольную лампу, подсядет к репродуктору – и уж ни работу не прервёт, ни звука не пропустит... Помню, в 51-ом году, к 50-летию со дня смерти Д. Верди, специально для Европы (редкостный по тем временам случай) из Большого театра транслировали "Травиату". Альфреда пел Козловский.
Московское Радио – это, конечно же, и Вадим Синявский ! Спортивный комментатор, любимец страны ! По степени известности только его, пожалуй, и можно было тогда поставить сразу вслед за Левитаном - то ! В 40-е – 50-е годы телевидения не было, но по футбольным репортажам Синявского мы видели матчи – видели и всё поле, и каждого игрока, нам передавалось настроение многотысячных болельщиков на стадионах ! Когда со временем всё чаще и чаще вместо Синявского в радиоэфире стал появляться Николай Озеров – поначалу пригорюнились слушатели: не то, не то ! Да ведь известно: стерпится– слюбится ... Привыкли и к Озерову, но – вздыхали о Синявском ...
В этом разговоре с вами я уже упомянул о том, что храню все полученные мною письма. Есть среди них и почтовые карточки – "открытки" – от моего доброго знакомого Николая Васильевича Котельникова – преподавателя Саратовского экономического института. Николай Васильевич прожил долгую жизнь. Родился он в 1889 году, а скончался осенью 1980 года. Незадолго до смерти Николай Васильевич чуть ли не шепотом (время было такое) рассказал мне о том, что он – потомственный российский дворянин, бывший офицер царской армии («У меня и денщик был», – мягко улыбнулся он, рассказывая), что в начале ХХ века он расскланивался с Петром Аркадьевичем Столыпиным, губернатором Саратовским, который, оказывается, имел обыкновение прогуливаться по Немецкой улице – нынешнему проспекту Кирова в Саратове... Летом 80- го года Николай Васильевич подарил мне истинные сокровище. Только вообразите себе: пятитомник Д.Г.Байрона, прижизненное издание, Германия 1819 года на английском языке!.. Со временем, будучи в Москве, я передал эти редчайшие книги семье моей родствинницы Лидии Степановны Кравченко, покровчанки.
От Столыпина и Байрона вернёмся в Энгельс!..
Моя дорогая тётя Шура очень любила слушать по радио оперы. Их, с подробнейшими комментариями, передавали не реже раза в месяц. Бывало, возьмёт это тётя Шура спицы, пряжу, включит настольную лампу, подсядет к репродуктору – и уж ни работу не прервёт, ни звука не пропустит... Помню, в 51-ом году, к 50-летию со дня смерти Д. Верди, специально для Европы (редкостный по тем временам случай) из Большого театра транслировали "Травиату". Альфреда пел Козловский.
Московское Радио – это, конечно же, и Вадим Синявский ! Спортивный комментатор, любимец страны ! По степени известности только его, пожалуй, и можно было тогда поставить сразу вслед за Левитаном - то ! В 40-е – 50-е годы телевидения не было, но по футбольным репортажам Синявского мы видели матчи – видели и всё поле, и каждого игрока, нам передавалось настроение многотысячных болельщиков на стадионах ! Когда со временем всё чаще и чаще вместо Синявского в радиоэфире стал появляться Николай Озеров – поначалу пригорюнились слушатели: не то, не то ! Да ведь известно: стерпится– слюбится ... Привыкли и к Озерову, но – вздыхали о Синявском ...
XXV
Радостью великой для всех – и детей, и взрослых – был в то время кинотеатр "Родина", шикарное, по довоенным меркам, здание которого могло бы показаться неуместной роскошью для небольшого нашего городка, не рассчитывай он оставаться столицей республики на необозримо продолжительное будущее..
.
Внешне здание это мало изменилось с тех пор. Исчезли только статуи, стоявшие в нишах боковых стен, да появилась невразумительная нашлёпка над фронтоном вместо почти метровых букв, которые всегда чётко проступали на фоне неба, вечерами подсвечивались и составляли простое и тёплое слово "РОДИНА"... Ещё одно: на фасаде сбиты и заменены на русские немецкие рельефные надписи "кинотеатр Родина", причём долго ещё в слове "кинотеатр" старая немецкая буква N так и оставалась в окружении новых, русских.
Но в зрительном зале произошло явное оскудение: исчез признак столичного шика – особый пульт – устройство, с которого специальный сотрудник во время каждого сеанса мог подавать в аппаратную сигналы о неполадках в демонстрации фильма – перекосе кадра, обрыве ленты, потере звука или о чём ещё, не доводя тем самым зрителей до буйства, неизбежно поднимавшегося в подобных случаях в других кинотеатрах, когда начинался топот, свист и азартный рёв хором: "Сапо-о-о-жники!..." Пульт этот находился в последнем ряду слева; некоторое время и после войны он ещё действовал. Я не берусь утверждать, что отказ от его использования был вызван печальным обычаем гнаться за экономией в ущерб качеству: очень может быть, что к такому отказу привёл прогресс кинотехники. Здесь, как и во многих других местах своего рассказа, я просто говорю о том, что было когдa-то и чего нет сейчaс. Но то, что пульт был установлен в "Родине" при строительстве, – это несомненный знак стремления идти в ногу со временем: в каждом ли кинотеатре сооружалось такое устройство?
Была в "Родине" и ещё одна неповторимость. Вечерние сеансы начинались здесь неизменно в 6, 8 и 10 часов, и с 1945-го года по, приблизительно, 56-ой перед каждым сеансом в большом фойе, что от входа налево, играл эстрадно-симфонический оркестр! Основателем его стал Юрий Фёдорович Шабалин, вернувшийся в 1943-ем году в родной Энгельс после тяжёлого ранения под Сталинградом. В разное время играли в оркестре и преподаватели музыкальной школы – единственной, кстати сказать, тогда у нас: скрипач Иван Михайлович Громов, виолончелист Дмитрий Александрович Бартель, аккордеонист Владимир Павлович Яковлев. Новшество мгновенно полюбилось горожанам, и нет-нет да и случалось так, что, уступая просьбам слушателей, музыканты играли что-нибудь и сверх сорокаминутной программы.
Пели в концертах и солисты. Первый среди них – Николай Степанович Артамонов – одарённейший певец, о встрече с которым на берегу Волги я вам недавно рассказывал.
Конечно, и тогда бывало в "Родине" то, что бывало и до и после: и холодище в нетопленом помещении, и пальтишки на плечах оркестрантов, а у тех из них, кто недавно с фронта, – шинели; и солистка выходила на эстраду в тех же валенках, в которых она только что пробиралась через сугробы на улицах, – бывало всё, бывало как всегда…
"Родину" очень любили. Каждая новая картина усердно посещалась, переживалась и обсуждалась. Когда в начале ленты шли титры, фамилии особо любимых артистов встречались благоговейным шёпотом зала. В чувствительных местах фильмов зрители, часто бывало, плакали.
Радостью великой для всех – и детей, и взрослых – был в то время кинотеатр "Родина", шикарное, по довоенным меркам, здание которого могло бы показаться неуместной роскошью для небольшого нашего городка, не рассчитывай он оставаться столицей республики на необозримо продолжительное будущее..
.
Внешне здание это мало изменилось с тех пор. Исчезли только статуи, стоявшие в нишах боковых стен, да появилась невразумительная нашлёпка над фронтоном вместо почти метровых букв, которые всегда чётко проступали на фоне неба, вечерами подсвечивались и составляли простое и тёплое слово "РОДИНА"... Ещё одно: на фасаде сбиты и заменены на русские немецкие рельефные надписи "кинотеатр Родина", причём долго ещё в слове "кинотеатр" старая немецкая буква N так и оставалась в окружении новых, русских.
Но в зрительном зале произошло явное оскудение: исчез признак столичного шика – особый пульт – устройство, с которого специальный сотрудник во время каждого сеанса мог подавать в аппаратную сигналы о неполадках в демонстрации фильма – перекосе кадра, обрыве ленты, потере звука или о чём ещё, не доводя тем самым зрителей до буйства, неизбежно поднимавшегося в подобных случаях в других кинотеатрах, когда начинался топот, свист и азартный рёв хором: "Сапо-о-о-жники!..." Пульт этот находился в последнем ряду слева; некоторое время и после войны он ещё действовал. Я не берусь утверждать, что отказ от его использования был вызван печальным обычаем гнаться за экономией в ущерб качеству: очень может быть, что к такому отказу привёл прогресс кинотехники. Здесь, как и во многих других местах своего рассказа, я просто говорю о том, что было когдa-то и чего нет сейчaс. Но то, что пульт был установлен в "Родине" при строительстве, – это несомненный знак стремления идти в ногу со временем: в каждом ли кинотеатре сооружалось такое устройство?
Была в "Родине" и ещё одна неповторимость. Вечерние сеансы начинались здесь неизменно в 6, 8 и 10 часов, и с 1945-го года по, приблизительно, 56-ой перед каждым сеансом в большом фойе, что от входа налево, играл эстрадно-симфонический оркестр! Основателем его стал Юрий Фёдорович Шабалин, вернувшийся в 1943-ем году в родной Энгельс после тяжёлого ранения под Сталинградом. В разное время играли в оркестре и преподаватели музыкальной школы – единственной, кстати сказать, тогда у нас: скрипач Иван Михайлович Громов, виолончелист Дмитрий Александрович Бартель, аккордеонист Владимир Павлович Яковлев. Новшество мгновенно полюбилось горожанам, и нет-нет да и случалось так, что, уступая просьбам слушателей, музыканты играли что-нибудь и сверх сорокаминутной программы.
Пели в концертах и солисты. Первый среди них – Николай Степанович Артамонов – одарённейший певец, о встрече с которым на берегу Волги я вам недавно рассказывал.
Конечно, и тогда бывало в "Родине" то, что бывало и до и после: и холодище в нетопленом помещении, и пальтишки на плечах оркестрантов, а у тех из них, кто недавно с фронта, – шинели; и солистка выходила на эстраду в тех же валенках, в которых она только что пробиралась через сугробы на улицах, – бывало всё, бывало как всегда…
"Родину" очень любили. Каждая новая картина усердно посещалась, переживалась и обсуждалась. Когда в начале ленты шли титры, фамилии особо любимых артистов встречались благоговейным шёпотом зала. В чувствительных местах фильмов зрители, часто бывало, плакали.
Кроме первоэкранной "Родины", в городе было ещё два кинотеатра– "Ударник" и "Летний". Прошёл фильм неделю в "Родине" – его передавали в "Ударник" – нынешний Детский центр досуга. Но туда ходили уже не так охотно. А "Летний" – это деревянное, голубенькое, лёгонькое, приземистое строеньице, стоявшее в окружении высоких, тенистых деревьев на краю большого зелёного поля позади теперешнего политехнического института. Чаще всего там проводились только детские сеансы.
Демонстрировались кинокартины и в клубе завода им. Урицкого – на углу улиц Коммунистической и Театральной. Здание это снесено, на его месте теперь кафе "Театральное".
А вы знаете? – начинaлось всё наше покровско-энгельсское кино здесь же, неподалёку! Нам только кaжется, что угловой трехэтажный дом, с магазином внизу, стоял тут всегда, или, как выражаются поэты, – вечно. (Магазин этот, ныне "Покровский", многие годы в народе именовался только так: Серый. Правда, одно время, когда купить в этом самом Сером можно было только свиные и говяжьи головы, его называли по-другому, хлёстко: магазин уха-горла-носа). Ну так вoт, – на месте этого большого каменного здания в начале века стояло другое – нeбольшое, деревянное. Арендовал его Иван Осипович Широков. Он-то и устроил там первый покровский кинотеатр – синематограф, по-тогдашнему. Называлось это заведение "Эльдорадо" – не больше не меньше.
Дело быстро шло в гору, и в 16 - 17-м годах Иван Осипович, на паях с другими тремя предпринимателями, в число которых вошла и Валентина Евлампиевна Иванова – владелица парфюмерного магазина (ныне там книжный магазин, это на площади Ленина),– Иван Осипович решил возвести специальное здание для синематографа – в этом же Театральном переулке. Все деньги пайщиков, до копейки, ушли на строительство, так что пришлось подзанять – у отца Клавдии Степановны Панченко, Степана Тимофеевича. Приближалось открытие нового кинотеатра – тоже "Эльдорадо". Но – ни одного сеанса не суждено было провести в нём самому Ивану Осиповичу: революция, национализация… Единственное, что успел он вынести из своего владения, – зелёные плюшевые портьеры, из которых пошили пальтишки его детишкам … Это, со слов Клавдии Степановны, рассказал я вам историю нашего "Ударника" – нынешнего Центра детского досуга.
Но возвращусь к любимой "Родине"! Вот уж поистине – "смотреть" и "видеть" – вовсе не одно и то же: десятилетиями посещал я этот кинотеатр, чуть ли не каждый день проходил мимо него – и ведь когда-то же взглядывал я на барельеф на самом верху фронтона, смотрел на то, что изображено там. Да, проходил, взглядывал, смотрел. Но - не видел! Только зоркий профессиональный взгляд Дмитрия Алексеевича Лунькова – замечательного режиссёра, саратовского кинодокумен-талиста, коренного покровчанина – совсем недавно открыл мне глаза ! Да ведь это же целая каменная картина – изображение моментов киносъёмки ! Даже точно передана техника 30-х годов – кинокамеры тех лет, а в руках помрежа – рупор вместо современного мегафона! Подойдите к зданию, взгляните на барельеф – произведение искусства ! Отреставрировать его, да подчеркнуть, да подать – это же достопримечательность города ! Прогремит на всю Россию !
У Дмитрия Алексеевича не только зрение профессионально oстро, но и ухо вострo: умеет слышать он родное слово, глубоко западает оно в его душу и, в тепле её, надёжно сберегается. В одном из наших с ним радостных разговоров дорогим отзвуком былого поразило меня его слово "пристyпки". Так оно и было ! Коренной покровчанин не говорил: "Ступенька", а: "Приступка"; никогда: "Сидеть на ступеньках", – а: "На приступках" ! Только эти слова слышал я и у себя дома.
Запомнилось Дмитрию Алексеевичу и то, кaк именно носили в былые годы воду, – на коромыслах. Тётя Шура ещё застала и часто с теплотой говорила о времени, когда, в громадной дубовой бочке, воду по дворам слободчан развозил любимец покровский – водовоз дядя Андрей. Потом исправно заработал водопровод, и к колонкам ходили с вёдрами и коромыслами. Редко-редко коромысла держали на плечах так, что вёдра оказывались слева – справа, а почти всегда – одно спереди, другое – сзади. В полные вёдра клали по тонкой круглой или квадратной дощечке, и вода никогда не расплёскивалась.
И – одно уж к одному ! Два дня тому назад услышал я на улице, как пожилая женщина окликает другую: "Матвевна, далёко ли?" Вот-вот-вот! Тaк только у нас в городе и говорили, встречаясь: не "куда?" и даже не "далекo ли? ", а именно "далёко ли". Вот оно, родное-то слово !
А кошель-то, кошель ! Говорили и – кошёлка. Совсем недавно, каких-то лет сорок тому назад, были и сами эти кошели и кошёлки, и слова, их называвшие. Пусть не все, но очень многие покровчане, шедшие в город за покупками, брали с собой большую, светло-песочного цвета сумку – без крышки, сплетённую из камыша. И ручки у неё были плетёные камышовые. Продавались эти сумки на базаре. Лёгкие, гибкие, на диво прочные, кошели-кошёлки и летом, и зимой служили безотказно. Пропали.
…Мой дорогой дядя Саша впервые привёл меня за ручку не только в библиотеку, но, будучи заядлым футбольным болельщиком, и на городской стадион. В первые послевоенные годы стадион этот представлял собой разительный контраст с тем захиревшим местом, что осталось от него теперь. Когда, бывало, по воскресным вечерам, после непременного в такие дни футбола, стадионные завсегдатаи спускались по улице Нестерова к центру – это выглядело захватывающе: люди двигались сплошным говорливым потоком по проезжей части; такое можно было увидеть тогда только во время майских и ноябрьских демонстраций, разве что знамён и лозунгов не хватало.
Сама территория стадиона, с тенистыми деревьями, с аллеями из тщательно подстриженного кустарника, с резными деревянными павильонами, музыкальной раковиной, фонтаном, скульптурами, с постоянно звучавшей по радиотрансляции музыкой, со множеством празднично одетых людей, с молодёжью, игравшей в волейбол, баскетбол, футбол на специальных площадках и запасных полях, – всё это приятно поднимало настроение, радовало, сохраняло ещё столичный отблеск. Здесь проводились не только регулярные, по расписанию, матчи городских футбольных команд, которых насчитывалось больше десятка, но и легкоатлетические соревнования. Ведь поле нашего республиканского стадиона было спроектировано по олимпийским нормам – с широкой многополосной беговой дорожкой в стандартные 400 метров, с секторами для прыжков и метаний и даже, по рассказу дяди Саши, с подземным ходом, по которому футболисты могли, как на лучших стадионах мира, пройти из своей раздевалки прямо на поле! "Да, – подтвердил недавно в разговоре со мной старожил-покровчанин Александр Николаевич Козлов, – точно, был такой подземный ход! И подобное имелось ещё только на двух стадионах СССР – московском "Динамо" и в Киеве." Какое богатство городское стоит сейчас в запустении!..
И вообще дела с физкультурой сразу после войны в городе шли неплохо. На каждой водной базе на Волге непременно сооружались вышки для прыжков в воду, размечались дорожки для заплывов. Каждую зиму в Энгельсе заливали несколько больших катков, на которых всегда радостно шумела уйма народу. Музыка, буфеты, обогревалки, прокат коньков – с утра до вечера! В разные годы катки устраивали то на главном футбольном поле стадиона, то прямо на асфальте Коммунарной площади (ныне площади Ленина), то в парке – на том месте, где сейчас аттракционы. Традиция заливать катки в Покровске – старинная. До 17-го года городской каток, как вспоминает Клавдия Степановна Панченко, находился приблизительно на месте теперешнего краеведческого музея. О нём не раз рассказывала мне и моя тётя Шура – сама она любила кататься там в молодости.
Вообразите: в дальнем углу нынешнего Центрального рынка на Саратовской стояла ажурная металлическая вышка для прыжков с парашютом! Вышку эту я прекрасно помню, но в пору моего детства ею уже не пользовались. А парашютистов, уже настоящих, прыгающих с самолётов (бабушка выговаривала "с еропланов"), мы видели, и очень часто, в другом месте – в небе над военным аэродромом. Строился он в 30-е годы; тётя Шура много лет проработала на его сооружении бухгалтером и, соблюдая непременную, фанатично насаждавшуюся в те поры секретность, только вскользь сообщала дома, что работает "на военстрое"; всё, – больше ни гу-гу. Тренировочные прыжки летчиков проводились круглый год, но обычно в дни ясные, безветренные. Крохотный и тaк-то, самолётик-кукурузник забирался в такую высь, что терялся из виду в слепящей синеве; перед самым началом прыжков, слышно было, он переключал мотор на малые обороты, и казалось, что не из него, невидимого, а прямо из неба высыпaлось, одна за другой, шесть или семь едва различимых чёрных точек – бусинок; несколько секунд, всё быстрее и быстрее, они неслись к земле, потом из бусинок стремительно вырывались тёмные шнуры, мгновенно превращавшиеся в белые или цветные купола. Некоторые прыгуны раскрывали потом и второй, запасной парашют и так и шли под двумя до самой посадки. Высоких строений в городе не было, и мы, пацаны, могли видеть весь полёт парашютистов, пока, становясь всё различимее, поминутно увеличиваясь в размерах, куполы плавно не исчезали из глаз уже у самой земли. Каждое утро, и летом и зимой, рано-рано на аэродроме прогревали перед полётами двигатели, и ровный, твёрдый, уверенный гул заполнял всю округу.
В раскатистом утреннем воздухе слышны были и тенористые паровозные гудки на покровской железнодорожной станции, и казалось, что находится она где-то неправдоподобно далеко, в другом городе. Навсегда врeзалось: самолётный гул чудился сплошным рёвом какого-то диковинного стада, а голоса паровозов – привычным пением петухов по отдельности. Вспоминаешь сейчас всё это и сам дивишься: сколько звуков жизни входило в детское сердце и – осталось в нём!
… После возвращения с войны моих дорогих дяди Коли и дяди Саши жизнь семьи преобразилась. Настелили вторые полы в одной из комнат, дверь в которую во все последние три-четыре года закрывали наглухо: так там зимами, из-за скудного дровяного отопления, бывало холодно и сыро; прокопали, в складчину с соседями – Глыбиными, траншею для водопровода в дом. И для меня, уже восьмилетнего, настали благодатные времена: в доме вновь появились мужчины, и такие заботливые, такие любящие меня! Дядя Коля в первые же недели научил меня играть в шахматы, а купил их, самодельные, оловянные, дядя Саша. Купил на базаре, с рук. Тогда тaм и на "толкучках", собиравшихся ежедневно в первые послевоенные годы на углах улиц, среди всякого шурум-бурума можно было достать самое неожиданное. Именно на одной из таких толкучек дядя Саша разыскал для меня – мощный трофейный полевой бинокль! С биноклем этим я стал неразлучен в своих, и зимних и летних, странствиях по Пономарёву острову. Появились у меня и коньки, – не на ботинках (это было для нас неподъёмной роскошью), а простые, которые я верёвками и чурочкой прикручивал к валенкам. Снарядишься так-то и мчишься не на городской каток, а, вместе с гурьбой соседских ребят, на Волгу, и уж вот там-то отведёшь душу.
XXVI
Вот мы всё говорим, что в последние годы люди стали очень политизированными. А раньше чтo – не были? Были! Ежедневная неумолчная и – умелая! пропаганда затягивала и нас, малышей-несмышлёнышей. Пример? – пожалуйста! В феврале 46-го года проводились первые после войны и на моей памяти выборы в Верховный Совет СССР. Всенародный кандидат – Сталин. По нашему избирательному округу – Илья Эренбург и Василий Кузнецов– замминистра иностранных дел. Неустанная, назойливая агитация в газетах и по радио – московскому, саратовскому, энгельсскому. Мне восемь с половиной лет. По вечерам в самой большой нашей комнате я расставлял в ряд шесть стульев – для всех своих домашних, избирателей, неукоснительно требовал стопроцентной явки, выходил к этой аудитории и, вдобавок к читанному-перечитанному, слышанному-
переслышанному каждым из сидящих, читал листки с биографиями кандидатов и с призывами единодушно отдать за них голоса. Мероприятие это именовалось у меня "агитпyнкция". Ещё с утра каждый домочадец предупреждался мною: "Сегодня вечером– агитпункция!" Как деревенская бабушка с её "угегемонить", я поступал по наитию: "агитация" + "избирательный пункт" = агитпункция. Не раз впоследствии дядя Коля добродушно подтрунивал надо мною, вспоминая это моё слово-чучело.
Крошечный штришок. В конце 40-х - начале 50-х годов на следующий после выборов день отменялись занятия во всех школах, в которых тогда, как и сейчас, устраивались избирательные участки: в зданиях проводилась серьёзная общая дезинфекция. Дело разумное, пeчное. Слово-то стари-и-нное. От него у нас осталось – «беспечное» – беззаботное.
Уже не одну денежную реформу повидал я на своём веку. Первуюсталинскую, послевоенную, 14-го декабря 47-го года. Старые 10 рублей менялись на 1 рубль новый. И была в этой реформе одна загогулина: вклады в сберкассах, не превышавшие трёх тысяч рублей, обменивались по-другому: рубль на рубль. И сейчас ещё для меня одно непостижимо: несмотря ни на какие строгости того времени, невероятным, просто сверхъестественным образом городское начальство всё-таки разнюхало и про дату реформы, и, главное, про особый её пунктик – о сберкассах-то, и 13-го вечером там началось столпотворение: кто пополнял вклад, кто открывал новый ! Вот вам и неистребимое шило в мешке ...
Демонстрировались кинокартины и в клубе завода им. Урицкого – на углу улиц Коммунистической и Театральной. Здание это снесено, на его месте теперь кафе "Театральное".
А вы знаете? – начинaлось всё наше покровско-энгельсское кино здесь же, неподалёку! Нам только кaжется, что угловой трехэтажный дом, с магазином внизу, стоял тут всегда, или, как выражаются поэты, – вечно. (Магазин этот, ныне "Покровский", многие годы в народе именовался только так: Серый. Правда, одно время, когда купить в этом самом Сером можно было только свиные и говяжьи головы, его называли по-другому, хлёстко: магазин уха-горла-носа). Ну так вoт, – на месте этого большого каменного здания в начале века стояло другое – нeбольшое, деревянное. Арендовал его Иван Осипович Широков. Он-то и устроил там первый покровский кинотеатр – синематограф, по-тогдашнему. Называлось это заведение "Эльдорадо" – не больше не меньше.
Дело быстро шло в гору, и в 16 - 17-м годах Иван Осипович, на паях с другими тремя предпринимателями, в число которых вошла и Валентина Евлампиевна Иванова – владелица парфюмерного магазина (ныне там книжный магазин, это на площади Ленина),– Иван Осипович решил возвести специальное здание для синематографа – в этом же Театральном переулке. Все деньги пайщиков, до копейки, ушли на строительство, так что пришлось подзанять – у отца Клавдии Степановны Панченко, Степана Тимофеевича. Приближалось открытие нового кинотеатра – тоже "Эльдорадо". Но – ни одного сеанса не суждено было провести в нём самому Ивану Осиповичу: революция, национализация… Единственное, что успел он вынести из своего владения, – зелёные плюшевые портьеры, из которых пошили пальтишки его детишкам … Это, со слов Клавдии Степановны, рассказал я вам историю нашего "Ударника" – нынешнего Центра детского досуга.
Но возвращусь к любимой "Родине"! Вот уж поистине – "смотреть" и "видеть" – вовсе не одно и то же: десятилетиями посещал я этот кинотеатр, чуть ли не каждый день проходил мимо него – и ведь когда-то же взглядывал я на барельеф на самом верху фронтона, смотрел на то, что изображено там. Да, проходил, взглядывал, смотрел. Но - не видел! Только зоркий профессиональный взгляд Дмитрия Алексеевича Лунькова – замечательного режиссёра, саратовского кинодокумен-талиста, коренного покровчанина – совсем недавно открыл мне глаза ! Да ведь это же целая каменная картина – изображение моментов киносъёмки ! Даже точно передана техника 30-х годов – кинокамеры тех лет, а в руках помрежа – рупор вместо современного мегафона! Подойдите к зданию, взгляните на барельеф – произведение искусства ! Отреставрировать его, да подчеркнуть, да подать – это же достопримечательность города ! Прогремит на всю Россию !
У Дмитрия Алексеевича не только зрение профессионально oстро, но и ухо вострo: умеет слышать он родное слово, глубоко западает оно в его душу и, в тепле её, надёжно сберегается. В одном из наших с ним радостных разговоров дорогим отзвуком былого поразило меня его слово "пристyпки". Так оно и было ! Коренной покровчанин не говорил: "Ступенька", а: "Приступка"; никогда: "Сидеть на ступеньках", – а: "На приступках" ! Только эти слова слышал я и у себя дома.
Запомнилось Дмитрию Алексеевичу и то, кaк именно носили в былые годы воду, – на коромыслах. Тётя Шура ещё застала и часто с теплотой говорила о времени, когда, в громадной дубовой бочке, воду по дворам слободчан развозил любимец покровский – водовоз дядя Андрей. Потом исправно заработал водопровод, и к колонкам ходили с вёдрами и коромыслами. Редко-редко коромысла держали на плечах так, что вёдра оказывались слева – справа, а почти всегда – одно спереди, другое – сзади. В полные вёдра клали по тонкой круглой или квадратной дощечке, и вода никогда не расплёскивалась.
И – одно уж к одному ! Два дня тому назад услышал я на улице, как пожилая женщина окликает другую: "Матвевна, далёко ли?" Вот-вот-вот! Тaк только у нас в городе и говорили, встречаясь: не "куда?" и даже не "далекo ли? ", а именно "далёко ли". Вот оно, родное-то слово !
А кошель-то, кошель ! Говорили и – кошёлка. Совсем недавно, каких-то лет сорок тому назад, были и сами эти кошели и кошёлки, и слова, их называвшие. Пусть не все, но очень многие покровчане, шедшие в город за покупками, брали с собой большую, светло-песочного цвета сумку – без крышки, сплетённую из камыша. И ручки у неё были плетёные камышовые. Продавались эти сумки на базаре. Лёгкие, гибкие, на диво прочные, кошели-кошёлки и летом, и зимой служили безотказно. Пропали.
…Мой дорогой дядя Саша впервые привёл меня за ручку не только в библиотеку, но, будучи заядлым футбольным болельщиком, и на городской стадион. В первые послевоенные годы стадион этот представлял собой разительный контраст с тем захиревшим местом, что осталось от него теперь. Когда, бывало, по воскресным вечерам, после непременного в такие дни футбола, стадионные завсегдатаи спускались по улице Нестерова к центру – это выглядело захватывающе: люди двигались сплошным говорливым потоком по проезжей части; такое можно было увидеть тогда только во время майских и ноябрьских демонстраций, разве что знамён и лозунгов не хватало.
Сама территория стадиона, с тенистыми деревьями, с аллеями из тщательно подстриженного кустарника, с резными деревянными павильонами, музыкальной раковиной, фонтаном, скульптурами, с постоянно звучавшей по радиотрансляции музыкой, со множеством празднично одетых людей, с молодёжью, игравшей в волейбол, баскетбол, футбол на специальных площадках и запасных полях, – всё это приятно поднимало настроение, радовало, сохраняло ещё столичный отблеск. Здесь проводились не только регулярные, по расписанию, матчи городских футбольных команд, которых насчитывалось больше десятка, но и легкоатлетические соревнования. Ведь поле нашего республиканского стадиона было спроектировано по олимпийским нормам – с широкой многополосной беговой дорожкой в стандартные 400 метров, с секторами для прыжков и метаний и даже, по рассказу дяди Саши, с подземным ходом, по которому футболисты могли, как на лучших стадионах мира, пройти из своей раздевалки прямо на поле! "Да, – подтвердил недавно в разговоре со мной старожил-покровчанин Александр Николаевич Козлов, – точно, был такой подземный ход! И подобное имелось ещё только на двух стадионах СССР – московском "Динамо" и в Киеве." Какое богатство городское стоит сейчас в запустении!..
И вообще дела с физкультурой сразу после войны в городе шли неплохо. На каждой водной базе на Волге непременно сооружались вышки для прыжков в воду, размечались дорожки для заплывов. Каждую зиму в Энгельсе заливали несколько больших катков, на которых всегда радостно шумела уйма народу. Музыка, буфеты, обогревалки, прокат коньков – с утра до вечера! В разные годы катки устраивали то на главном футбольном поле стадиона, то прямо на асфальте Коммунарной площади (ныне площади Ленина), то в парке – на том месте, где сейчас аттракционы. Традиция заливать катки в Покровске – старинная. До 17-го года городской каток, как вспоминает Клавдия Степановна Панченко, находился приблизительно на месте теперешнего краеведческого музея. О нём не раз рассказывала мне и моя тётя Шура – сама она любила кататься там в молодости.
Вообразите: в дальнем углу нынешнего Центрального рынка на Саратовской стояла ажурная металлическая вышка для прыжков с парашютом! Вышку эту я прекрасно помню, но в пору моего детства ею уже не пользовались. А парашютистов, уже настоящих, прыгающих с самолётов (бабушка выговаривала "с еропланов"), мы видели, и очень часто, в другом месте – в небе над военным аэродромом. Строился он в 30-е годы; тётя Шура много лет проработала на его сооружении бухгалтером и, соблюдая непременную, фанатично насаждавшуюся в те поры секретность, только вскользь сообщала дома, что работает "на военстрое"; всё, – больше ни гу-гу. Тренировочные прыжки летчиков проводились круглый год, но обычно в дни ясные, безветренные. Крохотный и тaк-то, самолётик-кукурузник забирался в такую высь, что терялся из виду в слепящей синеве; перед самым началом прыжков, слышно было, он переключал мотор на малые обороты, и казалось, что не из него, невидимого, а прямо из неба высыпaлось, одна за другой, шесть или семь едва различимых чёрных точек – бусинок; несколько секунд, всё быстрее и быстрее, они неслись к земле, потом из бусинок стремительно вырывались тёмные шнуры, мгновенно превращавшиеся в белые или цветные купола. Некоторые прыгуны раскрывали потом и второй, запасной парашют и так и шли под двумя до самой посадки. Высоких строений в городе не было, и мы, пацаны, могли видеть весь полёт парашютистов, пока, становясь всё различимее, поминутно увеличиваясь в размерах, куполы плавно не исчезали из глаз уже у самой земли. Каждое утро, и летом и зимой, рано-рано на аэродроме прогревали перед полётами двигатели, и ровный, твёрдый, уверенный гул заполнял всю округу.
В раскатистом утреннем воздухе слышны были и тенористые паровозные гудки на покровской железнодорожной станции, и казалось, что находится она где-то неправдоподобно далеко, в другом городе. Навсегда врeзалось: самолётный гул чудился сплошным рёвом какого-то диковинного стада, а голоса паровозов – привычным пением петухов по отдельности. Вспоминаешь сейчас всё это и сам дивишься: сколько звуков жизни входило в детское сердце и – осталось в нём!
… После возвращения с войны моих дорогих дяди Коли и дяди Саши жизнь семьи преобразилась. Настелили вторые полы в одной из комнат, дверь в которую во все последние три-четыре года закрывали наглухо: так там зимами, из-за скудного дровяного отопления, бывало холодно и сыро; прокопали, в складчину с соседями – Глыбиными, траншею для водопровода в дом. И для меня, уже восьмилетнего, настали благодатные времена: в доме вновь появились мужчины, и такие заботливые, такие любящие меня! Дядя Коля в первые же недели научил меня играть в шахматы, а купил их, самодельные, оловянные, дядя Саша. Купил на базаре, с рук. Тогда тaм и на "толкучках", собиравшихся ежедневно в первые послевоенные годы на углах улиц, среди всякого шурум-бурума можно было достать самое неожиданное. Именно на одной из таких толкучек дядя Саша разыскал для меня – мощный трофейный полевой бинокль! С биноклем этим я стал неразлучен в своих, и зимних и летних, странствиях по Пономарёву острову. Появились у меня и коньки, – не на ботинках (это было для нас неподъёмной роскошью), а простые, которые я верёвками и чурочкой прикручивал к валенкам. Снарядишься так-то и мчишься не на городской каток, а, вместе с гурьбой соседских ребят, на Волгу, и уж вот там-то отведёшь душу.
XXVI
Вот мы всё говорим, что в последние годы люди стали очень политизированными. А раньше чтo – не были? Были! Ежедневная неумолчная и – умелая! пропаганда затягивала и нас, малышей-несмышлёнышей. Пример? – пожалуйста! В феврале 46-го года проводились первые после войны и на моей памяти выборы в Верховный Совет СССР. Всенародный кандидат – Сталин. По нашему избирательному округу – Илья Эренбург и Василий Кузнецов– замминистра иностранных дел. Неустанная, назойливая агитация в газетах и по радио – московскому, саратовскому, энгельсскому. Мне восемь с половиной лет. По вечерам в самой большой нашей комнате я расставлял в ряд шесть стульев – для всех своих домашних, избирателей, неукоснительно требовал стопроцентной явки, выходил к этой аудитории и, вдобавок к читанному-перечитанному, слышанному-
переслышанному каждым из сидящих, читал листки с биографиями кандидатов и с призывами единодушно отдать за них голоса. Мероприятие это именовалось у меня "агитпyнкция". Ещё с утра каждый домочадец предупреждался мною: "Сегодня вечером– агитпункция!" Как деревенская бабушка с её "угегемонить", я поступал по наитию: "агитация" + "избирательный пункт" = агитпункция. Не раз впоследствии дядя Коля добродушно подтрунивал надо мною, вспоминая это моё слово-чучело.
Крошечный штришок. В конце 40-х - начале 50-х годов на следующий после выборов день отменялись занятия во всех школах, в которых тогда, как и сейчас, устраивались избирательные участки: в зданиях проводилась серьёзная общая дезинфекция. Дело разумное, пeчное. Слово-то стари-и-нное. От него у нас осталось – «беспечное» – беззаботное.
Уже не одну денежную реформу повидал я на своём веку. Первуюсталинскую, послевоенную, 14-го декабря 47-го года. Старые 10 рублей менялись на 1 рубль новый. И была в этой реформе одна загогулина: вклады в сберкассах, не превышавшие трёх тысяч рублей, обменивались по-другому: рубль на рубль. И сейчас ещё для меня одно непостижимо: несмотря ни на какие строгости того времени, невероятным, просто сверхъестественным образом городское начальство всё-таки разнюхало и про дату реформы, и, главное, про особый её пунктик – о сберкассах-то, и 13-го вечером там началось столпотворение: кто пополнял вклад, кто открывал новый ! Вот вам и неистребимое шило в мешке ...
Рубрики: Литература Истории
«Волга Фото» Новости Фотографии / Фотографии / Отзвуки жизни