Отзвуки жизни

Историческая повесть о городе Энгельсе часть 9. Автор Владимир Карлович Серёженко.

XXXI

По окончании мною седьмого класса моя дорогая мама сделала мне замечательный подарок, который очень и очень помог моему эстетическому развитию: мама купила мне фотоаппарат! Это был "Любитель" – широкоплёночный, с двумя объективами, простенький и удобный, как раз для начинающего, очень тогда распространённый. Увлечение фотографией среди моих одноклассников началось года зa два до этого, а теперь вот и я – с фотоаппаратом! Время летнее – фотокружок во Дворце пионеров не работает. Я кинулся в свою любимую библиотеку, и, на моё счастье, там мне сразу попалась толковая книга по фотоделу , написанная очень опытным практиком – да и просто умным человеком. Залпом прочёл я её и, в домашних условиях, без многих покупных принадлежностей, заменённых самоделками, о которых я узнал всё из той же замечательной книги, напечатал свои первые снимки. Они хранятся у меня и по сей день. Между прочим, плёнка тогда была почти сплошь импортная, гэдээровская, "AGFA", в строгой, красной с чёрным упаковке; бумага – только советская, а плёнка – гэдээровская. Моей радости и радости моих родных при виде первых карточек концa не было: шутка ли – свой фотограф в доме объявился! В те поры это была ой какая редкость. Так новое увлечение вошло в мою жизнь, вошло навсегда. Великое спасибо маме! Как когда-то я не разлучался с "Зулем", так теперь – с фотоаппаратом. Брал его, уже и повзрослев, во все свои поездки.


"Любитель", повторю, был устройством простеньким, но именно он приучил меня смотреть в видоискатель зорко. И вот что однажды мне посчастливилось разглядеть. На вишнёвом листике, да не на той его половинке, где солнцепёк, а в тенёчке, стоит во весь свой рост муравей и, как щёголь какой, фон-барон, правой ручкой поглаживает правое усище. Ручкой, усище – так я пытаюсь передать вам истинное, оказывается, соотношение этих частей точёного муравьиного тельца. Самое поразительное:

движения удальца точно такие, какими мы разглаживаем нитку, продетую в иголку. Вот и муравейчик мой – водит и водит ручкой, водит и водит . . .Ус изгибается дугой: иначе весь его, из конца в конец, и не охватишь, не дотянешься ! . . Ну это умора ! Ухватки человечьи! У меня дыхание остановилось при виде такого циркового номера. Едва опомнился и успел затвором щёлкнуть!

А ведь и это – страсть к фото – тоже из детства. У бабушки, которую, кстати, я никогда не видел ни читающей, ни пишущей, было большое увеличительное стекло, старинное, вставленное в массивную медную оправу. В солнечные дни я то и дело ловил им отражение от всего блестящего – пряжки пояса, монет, дядиных военных портсигаров – и наводил неяркий, прыгающий вверх – вниз отсвет на стену, добиваясь резкости, эффектной тени, необычного поворота изображения. Вот где началась - то моя фотография !

Не прошли, конечно, мимо моего детского внимания и старинные семейные фотографии конца XIX - начала XX веков. И всегда я не смотрел, а рассматривал их. Простая, нефасонистая одежда чинно сидящих молодых и пожилых людей. Спокойные степенные лица. Глаза, глаза особенно: глубокий, внимательный взгляд. В нём много открытости и совершенно нет суетности. Много доверчивости – и совсем нет утайки. В нём заметишь грусть – и никогда не увидишь отчаяния... Другой мир – эти старые фото. Они и внешне особые – непременно наклеены на толстые листы картона, а внизу чётко проступает тиснёное клеймо с фамилией фотографа. У нас это всё были фотографии из мастерской Велидарского. Долго я ничего не знал об этом покровском умельце, и только недавно Клавдия Степановна Панченко рассказала мне, что жил он и ателье держал в том одноэтажном приземистом домике, где ныне диспетчерская 9-го, саратовского троллейбуса – на конечной остановке девятки... Как интересно ! Не расскажи мне об этом Клавдия Степановна – не рассказал бы уж никто !

. . . Наступил сентябрь – и вот я в фотокружке Дворца пионеров. Здесь-то меня и приметил одарённейший фотомастер – Марат Сергеевич Шпилёв. Участник войны, сражавшийся в кавалерийском корпусе Льва Доватора, человек, я бы сказал, изысканного художественного вкуса, острой наблюдательности, не имея которой фотограф, конечно, не фотограф, человек светлого, радостного, без малейшего озлобления ума (а это – не дар ли?), – каким поразил меня Марат Сергеевич тогда, в 52-м году, таким он остался и до сего времени. Только благодаря ему я начал понимать, что фотография может быть искусством: критикуя наши первые фотоподелки, умeл он мимолётным тонким замечанием открыть нам, детям: фотография – вдохновенное творчество! И – я снова и снова об одном: талантливый человек талантлив обязательно многосторонне, широко, простoрно; это, бесспорно, отличие таланта истинного. Недели три назад Саратовское радио передало интервью с Маратом Сергеевичем. Меня изумило: он пел свою песню. Мелодия, слова – замечательны, но – гoлос, гoлос! Я слушал – не наслушался! На следующее утро благодарно позвонил ему. Я был счастлив: другие вот просто послушали – порадовались, а я – ещё могу и позвонить такому человеку!
Уверен неколебимо: талантами, гениями, хоть там Наполеонами – раз Наполеонами рождаются.

А потом, в противоборстве неисчислимых благоприятных и неблагоприятных жизненных обстоятельств, в конце концов из сотни – тысячи этих, уже рождённых, готовых Наполеонов один и становится им.

XXXII

... Во Дворец пионеров попал я тогда уже не в первый раз. Года зa три до этого Славик Щепетов, одноклассник, позвал меня как-то пойти с ним в хореографический кружок Дворца, где он уже занимался. Петь я любил сызмальства ("Летят перелётные птицы"...), поэтому обрадовался приглашению дружка и тотчас согласился... Когда же всё разъяснилось, а разъяснилось чтo к чему, конечно, как только я со Славиком перешагнул порог кружка, – тогда уже отступать было поздно. "Терпи, казак, атаманом будешь!.." Руководила танцевальной студией Александра Александровна Мясникова – мастерица своего дела, танцевавшая дo войны в республиканском театре. Хороший педагог, она в том же году поставила для нас, подростков, целую хореографическую миниатюру "Пионеры на привале" – отдых юных следопытов на лесной поляне, отдых, не обходящийся, конечно, без танцев. Сюжет был так живо придуман ею и так ладно собран, мы, вдохновлённые, так старались, что следующим летом станцевали этот маленький спектакль на заключительном туре областного смотра детской художественной самодеятельности в саратовском театре Карла Маркса. Прошло с той поры чуть ли не полвека, а я помню, будто вижу, и это нaше выступление, и номера других подростков-артистов: кто-то из Вольска играл на рояле в четыре руки "Вальс-фантазию" Глинки, саратовские старшеклассницы пели дуэт Лизы и Полины из "Пиковой дамы", шла вся, целиком, сцена у фонтана из пушкинского "Годунова", и этот номер, изумивший и зрителей, и жюри, привезли ребята нашего, энгельсского Дворца пионеров. Таков был уровень детского творчества того времени!

Чему удивляться? – Каждый год, в весенние каникулы, у нас во Дворце проходил, с утра до вечера ежедневно, смотр самодеятельности всех школ города, смотр в три тура, с отбором на областные выступления. Все школьные годы ходил я на эти истинные детские праздники. Сколько было там свежего, талантливого, искреннего, молодого! Именно на этих концертах я впервые услышал прекрасный уже тогдa голосок Лилии Логиновой– впоследствии солистки театра Чернышевского, народной артистки РСФСР, а в те годы – десяти – или одиннадцатилетней девочки, воспитанницы детдома, занимавшего, кстати, двухэтажное здание на углу улиц Нестерова и Рабочей (здание это сохранилось). Пела она "Желание" Шопена, пела изумительно.

Развивая в одних студиях худoжественные склонности детей (был здесь и превосходно слаженный оркестр русских народных инструментов), Дворец пионеров неодолимо влёк в свои знаменитые авиа- и судомодельные кружки технически одарённых ребят, и бессменно руководила всей этой огромной работой Анна Петровна Смирнова – дай ей Бог здоровья ещё на многие годы!

Увлечение самодеятельным искусством среди детей того времени было повальным. Два или три года подряд мы, соседские ребятки, четырёх-, пятиклассники, устраивали в летние каникулы театр во дворе нашего дома! Вот это уж была самодеятельность так самодеятельность ! Всё – сами, взрослые приглашались только на премьеры!.. Никакого, даже рукописного, текста пьес не существовало (только недавно я узнал, что не бывало его поначалу и в театре Шекспира!). Сюжет развивался свободно, с вариациями из спектакля в спектакль, лишь канва оставалась неизменной, – чаще всего это были русские народные сказки. И декораций – никаких! Занавес – одеяло на бельевой верёвке. Костюмы для всех действующих лиц, включая царей и цариц, слепливались изо всего того, что вразнобой понатаскивалось юными актерами из дому. Успех – грандиозный! Грандиозный настолько, что в соседях у нас появилась труппа соперников, возглавляемая Таней-полковничихой (Таня Лунина – наша ровесница, полковником был отeц её...). Страсти разгорались нешуточные: иногда спектакли нaши и полковничихины специально назначались на один и тот же день и даже час, чтобы переманить публику всю, до единого человека...

Радостями своими от участия в театральных делах я постоянно делился с родными. Семья наша была дружная и, хотя и состояла из людей, в сущности, неверующих, наделена была добродетелями истинно христианскими – трудолюбием и бескорыстием. Что ни взрастало в саду или на бахче – бессчётно раздавалось направо и налево, знакомым и незнакомым. Все, кроме престарелой бабушки и тёти Маруси, с детства больной сердцем, работали, и я не помню случая, ни единого, чтобы кто-нибудь из моих родных говорил о каких-то неладах на работе, вызванных их нерадением. Нежданно-негаданно очутившись в 40 лет на тяжёлой заводской работе, в душе я поблагодарил всех моих старших за то, что они были для меня в детстве, откуда, я не перестаю повторять, всё-всё идёт, ежечасным примером совестливости, обстоятельности, усердия. К праздникам приносились ими домой бывшие тогда в большом ходу "Почётные грамоты" и "ценные подарки". Тётя Шура в последние годы перед пенсией работала в бухгалтерии химико-механического техникума и однажды, не удержалась, похвалилась дома, упомянув о том, что кто-то из московской комиссии, ревизовавшей счётную службу, с изумлением сказал, что за всю свою практику впервые столкнулся со случаем, когда в многолетних отчётах проверяемого бухгалтера не обнаружил ни одной ошибки, небрежности – всё сходилось точь-в-точь, тютелька в тютельку.

Тётя Шура была и мастерицей стряпать (готовить еду; но у нас чаще говорили именно так – стряпать), причём это касалось той части кулинарии, которая хоть как-то да была связана с тестом. Варить, солить и прочее – это, как сама она признавала, не её стихия, а вот приготoвить тесто, испeчь – равной ей не было. Это безоговорочно признавалось и в семье, и среди соседей, и Юрием Владимировичем Куляшом, и – ха-ха!– в Европе: в середине 60-х годов из Чехословакии (подумать только,– теперь и страны-то этой уже нет!..) на Урицкий приезжали инженеры, и двое из них (я увлекался тогда чешским языком) приходили к нам в гости; отведав тёти Шуриного пeчева, они просто руками всплеснули от восторга.

Исстари велось: весной, на Сорок мучеников, пеклись маленькие плюшечки, в виде птичек. У нас их называли жaворонки (бабушка выговаривала – жайворонки), и за это дело бралась только тётя Шура. Напечёт десятка три этих самых жайворонков и в один из них, тоже – по обычаю, тайно, ещё перед посадкой теста в печь, положит пятачок (кому достанется – к счастью), а в другой – уголёк; вынется кому жаворонок с угольком – призадумается, взгрустнёт: не к добру. Но в нашей семье обычаи, да и то лишь некоторые, соблюдать соблюдали, а в приметы, тем более печальные, тревожные, не верили, так что всякий раз, если кому уголёк выпадет, ободряя, скажут: "Да не горюй ты: это тaк только!" – и сейчас же пословицу приведут: "На то и щука в море, чтоб карась не дремал!"

Ещё одно присловье, помню, смешило меня. Когда хотели сказать: чего ты на меня всё валишь и валишь свои просьбы, поручения ? – говорили: "Чё я тебе – на ёлке достался что ли ? "
С довоенных лет и до самого последнего времени хранилась у меня моя любимая во младенчестве игрушка – крохотный фарфоровый пёсик, белый, с желтизной на спинке, – Тобик. Это – подарок тёти Шуры. Задумчиво свернув головёнку нa сторону, прислушиваясь к чему-то такому, что было доступно только ему одному, не по-детски грустно смотрел он на мир своими нарисованными карими глазками. Всегда был он со мной. И только через сорок лет, в суете двух переездов, случившихся вскоре один после другого, пропaл Тобик. Я вспоминаю о тёте Шуре, дорогой, замечательной, несчастной, каждый день...


XXXIII

Испокон веков Покровск был хлебным краем. Бабушка часто говаривала, а я всякий раз по-новому поражался этому её рассказу, рассказу о том, кaк в старину проверяли отменное качество здешней пшеницы (высший её сорт назывался тогда, оказывается, белотyркой). Из только что испечённых караваев брали наугад один, выходили с ним во двор, подкладывали под колесо запряжённой телеги и пускали лошадь. И – поднимался калач, после того, как его переедет колесом, до прежней высоты-пышности! "О цэ був хлиб!.." – задумчиво скажет, бывало, бабушка Екатерина Тимофеевна и умолкнет.

Чибрик? Когда я, вспоминая прошлое, обмолвился о чибрике, мой сосед, Владимир Григорьевич Храмов, почти что одних лет со мною, так и просветлел, точно речь зашла о его добром старом друге: "А - а, чибрик!.. Как же - помню!"– "Ага, – подумалось мне при этом, – раз уж у одного коренного покровчанина сердце радостно стукнуло, заслышав это слово, наверняка стукнет оно и у кого-то ещё! Дай-ка я всё-таки упомяну в своём рассказе и про эту искорку покровской старины!" Что такое чибрик ? Небольшая пышка, сваренная до аппетитного загара в кипящем масле и посыпанная сахаром. Ещё перед войной, – значит, не было мне и 4-х лет, а я запомнил это! – ходили мы с дядей Сашей за этими самыми чибриками. Вот радость-то была для меня! Продавали их в кондитерском цехе недалеко от нас, на углу Красноармейской и Чапаева, справа, если идти по Красноармейской к Волге. Нет теперь чибриков. И слово-то это ушло от нас.

А сразу после войны Энгельсский мясокомбинат стал выпекать замечательные пирожки с мясом. Расхватывали их десятками. Вкусные были пирожки, добросовестные: ешьте их хоть с закрытыми глазами,– всё равно вмиг распробуете – расчувствуете: с мясом пирожочки-то!..

Хлебный-то наш край хлебный, но и он знавал лютый голод, доводивший народ до людоедства, – и в 21-м, и в 30-х годах. О тех временах я только слышал, а о военных и послевоенных нехватках и сам помню. Обычная сцена. – Нервный стук к нам в окно. Уже знаем: это преданные соседи. Высовываешься: "Чего ?" – "В нашем колбасу дают !" – Иногда выкрикнут и погорячее: "Колбасу выбросили !"– "Щяс ! Занимайте на нас !" Бегом в наш, десятый магазин, что на углу Персидской и Московской. Бегали туда, конечно, не только за колбасой. И так – годами...
XXXIV

Как я теперь понимаю, в семье меня никогда, собственно, не "воспитывали", если воспитанием называть какие-то специальные "мероприятия" или долгие наставления. Просто я постоянно видел вокруг себя трудовую, размеренную, трезвую жизнь взрослых, жизнь без ссор и драк, без пересудов, зависти и прочего, – вот вам и всё воспитание. (Я сейчас написал: трезвую жизнь. Да, трезвую, и я много-много лет думал, что сухое вино – это что-то похожее на сухое молоко– порошок)... Они не твердили мне: "Не кради, не лги", – они просто сaми не крали и не лгали, и я это видел. Я говорил уже, что дядя Саша был человеком голубиной кротости, – кудa мнe до него! Я прожил с ним 52 года, и – читатель, просто поверь мне! – за все это время, 52 года, не слышал ни разу, чтобы он отозвался о ком-нибудь не то что злобно, с ненавистью, а просто с неприязнью, осуждением, насмешкой. Высшая степень неодобрения человека выражалась у него, да и то очень редко, тихими словами: "Чудак! Комик!" В жизни такого не бывает?– Было. Видеть перед собой такие примеры – не истинное ли счастье в судьбе любого ребёнка?

Взрослея, работая много лет на ниве народного просвещения, я постоянно задумывался над причиной такого печального и– трагического конфликта между "отцами и детьми", когда молодые, в лучшем случае – снисходительно улыбаясь, слушают советы, предостережения старших и, опять же – в лучшем случае, говорят в ответ: "А мы хотим сaми разобраться; пусть набьём себе шишек, но это будут – нaши шишки, мы на них научимся". Но шишек этих обрушивается – неизбежно! – столько, что дело прямёхонько идёт не к "учёбе на шишках", а – к растерянности, отчаянию, озлоблению на всех и вся, и извечное стремление молодёжи самoй, путём страданий, накопить жизненный опыт, не воспользовавшись добрыми, заботливыми, участливыми советами самых близких людей, – советами, избавляющими их от ошибок и страданий, – всё это похоже на стремление всякий раз заново придумать таблицу умножения. На слова молодых о "шишках" я говорю им: "Милые, да ведь станете вы взрослыми, тo же, слово в слово, будете советовать своим детям и будете тaк же страдать, видя, что теперь вaс не слушают, не слушают вaшего любовного, от сердца слова, слова участия и предостережения". Но нет ответа. И не потому ли нет и видимого поступательного движения нравственного; движение идёт, в сущности, по кругу, и каждое поколение проходит всё тот же путь, тратя безвозвратно время на – набивание "своих шишек"...

Вы обратите внимание на разительный контраст – стремительность технического прогресса, явно видимого на протяжении жизни каждого поколения, и, выразимся мягчайше, умеренность прогресса нравственного в течение многих столетий. (Лев Толстой гневно говорил о пришествии Чингиз-хана с телеграфом – мы встретились с Чингиз-ханом с компьютером. Вот вам и весь духовный прогресс…) Да чтo стало бы с развитием техники, куда девалась бы напористость его, если бы каждое молодое поколение, презрев знания всех поколений предшествовавших и не пользуясь ими, пыталось бы и здесь набивать "свои шишки"! Но – отойдём от этого векового печального недоразумения. Возвращусь к рассказу моему.

XXXV

Дядя Коля, Николай Михайлович Серёженко, был гордостью семьи и её главной опорой. Известность его как врача утвердилась в городе ещё с довоенных времён. Славились его диагнозы – спасительно точные, неоспоримые. Но самое драгоценное – был он человеком поразительной душевной мягкости, деликатности, имел дар лечить не только лекарством, но и словом. Обязательно оговорюсь: он "лечил словом" не в теперешнем значении, то есть не выдавал себя ни за экстрасенса, ни за ясновидящего, будто бы получающего энергию откуда-то свыше, из надзвёздных источников. Нет, нет и нет! Он лечил– словом сострадания, ободрения, надежды, участия – словом и тоном, с какими разговаривал с больным, прописывая ему обычное лекарство, осматривая его, беседуя с ним во время приёма, – вот я о чём. И эта его мягкость, заботливость оборачивались тем, что многие люди, лечившиеся у него, становились его друзьями, даже друзьями всей нашей семьи. Я вспоминаю Григория Ивановича Солодухина, слесаря-водопроводчика, тоже – мягкого, сердечного человека, приходившего к нам впоследствии просто как к знакомым.

Мария Васильевна Свинцова, домохозяйка, тоже стала желанной нашей гостьей. Приходя, она, коренная покровчанка-хохлушка, всякий раз с загорающимися глазами просила меня завести для неё, уже очень пожилой, пластинку с Козловским – украинскими песнями. Она и её муж, Михаил Семёнович, на своём участке при доме, на Телеграфной, 20, взрастили сад, роскошнее которого я и не видывал больше нигде и ни у кого. То был не сад, а игрушечка ! Росли там и цветы редких сортов, дивной красоты. В этом раю хозяева, отлучаясь куда-нибудь, иногда оставляли меня за дневного сторожа. Но... Ныне здесь владения энгельсского "Водоканала". От драгоценного сада не осталось ничего. Сама земля его, некогда животворившая, задушена – задавлена асфальтом, грязным, в пятнах машинного масла. Трудно продолжать рассказ после такого... Продолжу. Павел Афанасьевич Юрьев, заведующий инкубатором, стал постоянно бывать у нас и долгими зимними вечерами, за неизменными жареными тыквенными семечками, заставлял всех заслушиваться рассказами о своей фронтовой жизни кавалериста. Николай Максимович Тoпоров, основательный в разговоре, кряжистый, бородатый (ношение бороды было тогда редкостью редкостной), Николай Максимович стал нашим непререкаемым авторитетом в бахчевых делах. Что он посовeтовал – то закон! Дядя Коля и Николай Максимович очень сдружились, а я подружился с его сыном, тоже Колей. Именно они, дружок Коля и его отец – бородач, угощали меня арбузным мёдом-то, больше никто варить его уже не умел.

Не помню, ктo именно из этих пациентов дяди Коли рассказал мне о том, что при первой встрече он, больной, был поражён тем, что, придя по вызову к нему домой в зимнее время, дядя Коля, прежде чем подойти к постели, тщательно согрел руки перед печкой, чтобы холодом их не обеспокоить человека при осмотре. "Что, доктор, озябли?" – "Нет, это я тaк..." – стесняясь, ответил он тогда. А ведь то, что поразило взрослого, я встречал со стороны дяди Коли по отношению ко мне постоянно: зимой – заболеешь, он, возвратившись с работы (из "полуклиники", как выговаривала бабушка; она ещё говорила "лящ" вместо "лещ"), – тоже– сначала подержит руки над горячей плитой и тогдa уж подойдёт. Я думал, что это он так только с маленьким; нет, – оказывается, не только.

А как уважал, как ценил он профессиональный опыт своих коллег! Как-то дядя Коля повёл меня, ещё пацанёнка, на консультацию к Ольге Александровне Левковой, отоларингологу. На век врезалось: с каким вниманием, я бы сказал – с каким почтением выслушал он тогда её диагноз и рекомендации! На старости лет открою, наконец, вам секрет: на все телефонные звонки, снимая трубку, я неизменно отвечаю: "Слушаю Вас". А знаете, откуда это? Именно с этими словами, поздоровавшись, обратилась Ольга Александровна к дяде Коле, когда мы с ним вошли в её кабинет шестьдесят лет тому назад!.. Вот она для меня, педагога, непреложная истина: взрослые воспитывают, влияют на детей ежечасно, денно и нощно и своим поведением, и выражением глаз, и словом, и тоном этого слова – всем, всем, всем!..

Дядя Коля, прекрасный клиницист, был и замечательным гигиенистом. До глубокой старости делал он гимнастику, обтирался холодной водой. Чтобы я перед едой не вымыл рyки – этого и быть не могло, и не из страха наказания, а потому, что тaк было мне мягко внушено им ещё с младенчества.

Любил дядя Коля и пошутить. По утрам, проснувшись, он нет-нет да и скажет сам себе: "Вставай, проклятьем заклеймённый!" – и тогда только поднимется с постели. Зная о моём увлечении английским языком, он добродушно посмеивался над порядочным разнобоем и несоответствием в написании и произнесении английских слов. "У них ведь как ? Пишется "Ман-чес-тер", – дядя выразительно подчёркивал рукой в воздухе каждый слог, – а читается "Ли-вер-пуль" – ... и он снова обозначал в пространстве невидимые слоги ...

И ведь подумать только: в жизни дяди был момент, когда путь его в медицину мог оборваться. Случилось такое в 13-м или 14-м году. Бабушка не раз рассказывала о том, чтo произошло с её сыном сразу же после поступления в Саратовский университет, в котором в ту пору был открыт лишь один факультет – медицинский. Подходит это Екатерина Тимофеевна к окну своей комнаты в нашем доме в Покровске и видит: идёт по улице её любимец-первенец, тащит в руке чемодан, а на спине – железную кровать. Чтo такое?! Оказывается, не выдержал начинающий медик впечатлений анатомического театра – подался до дому до хаты. Еле-еле уговорили вернуться. И дядя Коля превозмог себя и стал чудесным врачом.

Двадцатидвухлетним, со старшего курса, в 17-м году весной, был он призван на фронт Первой мировой. Бабушка, страстно любившая каждого из своих шестерых детей, через несколько месяцев после этого оставила на попечение мужа пятерых подростков и в октябре (заметьте – в октябре) тоже отправилась на фронт – в Молодечно, под Минск, искать в наступающей кутерьме своего старшенького... (А я-то всё дивился: откyда столько горячности в моём характере?! Вoн оно чтo: от бабушки перешло, оказывается!..) Дядя Коля часто вспоминал: "Я, – говорит, – так и ахнул, как увидел маму около палатки нашего полевого госпиталя!.. Домашнего печенья мне привезла"... Возвращалась Екатерина Тимофеевна с фронтового свидания с сыном уже в самом конце октября 17-го года и, в своей небедной одежде, еле добралась до родных мест – могли, – шёпотом делилась она пережитым, – и ограбить в дороге, и расстрелять...

Кстати, дядя Коля рассказывал и о том, что у них, в госпитале, был граммофон с одной-единственной пластинкой: Нежданова пела Алябьевского "Соловья". Его-то и слушали бесконечное число раз и врачи, и раненые.
Уже врачом, получившим диплом, дядя Коля прошёл и гражданскую войну – на Уральском фронте. Служил он на санитарном поезде Уральск-Саратов, и ему, волею военных обстоятельств, пришлось однажды стать машинистом! Что произошло с машинистом настоящим, я из рассказа дяди Коли не запомнил, но на участке Увек – Саратов он, врач, вместе с помощником машиниста вёл санитарный поезд! И довёл-таки его до Саратова!
На Уральский фронт дядю Колю направили одновременно с его двоюродной сестрой, сверстницей, Лидией Степановной Кравченко, хирургом. Именно к ней и к её детям впоследствии я так часто ездил в Москву, и она не раз говаривала о том, что жизнью своей обязана брату. Заболев под Уральском тифом, она была уже почти безнадежна, без сознания и, в общей сумятице, лежала в каком-то сарае, беспомощная, заброшенная, обречённая. И только чудо спасло её тогда. Лишь случайно рядом оказался дядя Коля – вылечил, выходил, воскресил.

Был и второй случай, когда Лидия Степановна прямо-таки разминулась со смертью на войне, но уже на войне Отечественной. После одного из тяжёлых операционных дней, тёплым тихим весенним вечером, врачи полевого госпиталя собрались прогуляться по свежему воздуху. "Я так устала, – нет, не могу, я полежу в землянке, посплю",– говорит тётя Лида и легла и заснула. Все остальные пошли. А тут налёт. А тут бомбёжка. Всех пятерых ушедших накрыло одной бомбой. "Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат, пусть солдаты немного поспят"...

В 49-м или 50-м году на письменном столе дяди Коли стали появляться, один за другим, томa солидного издания в роскошных темно-зелёных переплётах с тиснением золотом: "Опыт советской медицины в годы Великой Отечественной войны". Среди громадного авторского коллектива – Лидия Степановна Кравченко. Дядя Коля гордился этим. А знаете что? На минутку прервитесь, возвратитесь на страницу 99 и присмотритесь к фотографии. За вазой – стопка книг. Это и есть часть томов «Советской медицины». А "тёти Лидин", или, как у нас говорили, "кравченковский" дом, – это каменный, несокрушимый особняк по улице Нестерова, 2. Как-то, в один из моих бесчисленных приездов в Москву, тётя Лида спросила: "А дом-то наш – цел?" – "Цел", – говорю. Но неэто поразило Лидию Степановну, а то, что на её робкое: "А сарaйчик стоит?" – "Стоит", – ответил я. И показалось, тихий ангел, ангел детства, пролетел в этот миг над душой майора медицинской службы: "Сарайчик-то – вековой, ещё бабушкин!.." – светлея лицом, сказала тётя Лида.

Дядя Коля и сам переболел в гражданскую войну тифом. Именно из его воспоминаний об этой войне, которыми он делился очень скупо и (какое же было время!) вполголоса, я впервые услышал о жутких происшествиях того лихолетья. Все они так рoзнились с представлениями о "славных годах", – с представлениями, вынесенными мною из школы.

Подобное же неуютное, беспокойное чувство: "А в жизни-то, оказывается, не всегда бывает так, как нас учат в классе", – появилось у меня летом 53-го или 54-го годов, когда сын знакомых, мой ровесник, приехавший на каникулы из Куйбышева, тоже тихо, скрытно рассказал мне о том, что на строительстве Куйбышевской ГЭС работает очень много заключённых. Я не верил ему. – Он клялся. – Я поверил. Но: "Как?! на великой стройке? – смятенно колыхалось у меня в уме, – на стройке светлого коммунизма ? заключённые ? да может ли быть такое ? правда ? а как же нам говорят ?.."

О том, каково было время, когда дядя Коля только вполголоса рассказывал о минувшем, напомнил мне совсем недавно один случай. Летом 92-го года меняли асфальт на дороге по улице Горького. И вот около музея подходит ко мне незнакомый человек лет 70-ти и сдавленным, чрезвычайно взволнованным шёпотом, тревожно оглядываясь по сторонам, не подслушивает ли нас кто, говорит: "Чтo делают, а! Чтo делают! Асфальт же был ещё совсем хороший, а они его меняют! Это же вредительство! врач прифронтового госпиталя." Как услышал я это его слово, всё-о-о, мне стало ясно: пoжил человек в том времени, наложило оно свое тавро на него, на его восприятие, осмысление окружающего, – идут годы, а калёное железо всё не остывает, всё жжёт его.

Помню какой-то уж необыкновенно тёмный, почти до густой черноты тёмный летний вечер. Начало войны – Великой Отечественной. На улице – ни единого фонаря; у нас на окнах – светомаскировка; на небе, должно быть, тяжёлые дождевые тучи, но самого дождя ещё нет. Зарницы. Душно нестерпимо. И в этой тьме и тягостной духоте мы, стоя у калитки, провожаем дядю Колю – на его третий фронт...

В 47-м или 48-м году Николай Михайлович был награждён высшим орденом государства – Орденом Ленина. В орденской книжке подписи Шверника и Горкина. Сейчас этот орден – в фондах городского музея.
Я уже упомянул о том, что в первое послевоенное время дядя Коля был назначен заведующим горздравом. О встрече с ним в марте 1946 года рассказала мне на днях Мира Григорьевна Рудова, знаменитый наш врач – педиатр, – рассказала эмоционально, ярко – так, будто происходило всё это вчера. "Я тогда только что окончила Саратовский мединститут. Получила распределение в Энгельс. Иду в горздрав. Робею: слышала, что заведующий – фронтовик, человек серьёзный. Открываю дверь кабинета. За столом – мужчина лет пятидесяти; на плечи накинута меховая безрукавка: в помещении холод. Внимательный, спокойный, приветливый взгляд светлых глаз. Мягкая улыбка. Он встаёт, идёт навстречу, уважительно здоровается – пожимает мне руку, просит садиться; заинтересованно расспрашивает; заботливо входит в подробности моей будущей работы... Я изумлена: впервые со мной обращаются как с коллегой"... Самое поразительное то, что как подписал тогда дядя Коля, Н.М. Серёженко, приказ о зачислении М.Г. Рудовой в штат работников Энгельсского здравоохранения, так приказ этот и действует до сего дня ! Пятьдесят два года Мира Григорьевна лечит нас, лечит наших детей. Это – подвиг. Когда вам говорят, что вот – на Руси, вослед за богатырями, перевелись и подвижники, – не верьте этому. Нет. Подвижники не перевелись. Они среди нас.

Через дядю Колю знал я очень многих известных в Энгельсе врачей: хирурга Петра Антоновича Будникова, отоларинголога Ольгу Александровну Левкoву, стоматолога Александра Григорьевича Фонарёва, врачей тубдиспансера Петра Алексеевича Ханова и Марию Ивановну Сирoтину. Все они бывали у нас, проводили целые вечера в задушевных беседах, а чуть заболею – они же и полечат; Мария Ивановна стала моей первой и единственной учительницей игры на фортепиано! О каждом из них в моей душе – тёплое и светлое. Это были славные, сердечные, скромные люди и прекрасные . специалисты, специалисты добротной, строгой, старой школы и закалки. А что тa школа дала им прочные, – нет! прочнейшие – знания, я убедился, когда дядя Коля, всего за несколько дней до своей смерти, уже не встававший с постели, в левостороннем параличе, – наизусть перечислял мне по-латыни названия всех тех лицевых мускулов, которые были у него тогда поражены. Вдумайтесь только в это! Через 60 лет после окончания вуза, больной, на краю могилы – он был способен на это. Недавно я подарил моему дорогому другу, прекрасному человеку хранившийся у меня со студенческих лет дяди Коли его учебник – основательнейший курс психиатрии самогo Вл. Сербского. На многих страницах, старинных, ещё с ерами и ятями, – следы синего и красного карандаша тогдашнего упорного, усердного студента, будущего Врача.

И умер дядя Коля, этот изумительный человек, мирный до глубины души и – прошедший три страшные войны века, в день Советской Армии – 23 февраля. На несколько минут похоронная процессия остановилась перед поликлиникой на Маяковской, где Николай Михайлович Серёженко проработал всю жизнь, до 80 лет. Вышли сотрудники его (слово-то какое: со- трудники!), и меня поразило сказанное там: "Свою жизнь, свой талант он подарил городу".

XXXVI

На этом и прервусь.
Когда-то, давно-давно, передо мною открылся путь – жизненный путь. И вот я уже почти у его конца. Оборачиваюсь и вижу ясно: пройти по нему мне должно было бы гораздо праведнее, чем удалось это сделать…
02.11.1994 – 06.02.2006.