Личные, "интимные" дневники молодого солдата Великой Отечественной войны V

Второй дневник

23.03.45 г.
Сегодня не вернулась ещё одна машина из второй эскадры. А неделей раньше из шестёрки (шесть самолётов, два авиазвена – Ред.), ведомой Бердниковым, вернулись лишь две машины: он и Кишечкин. Погиб Володька Ильин, поэт и балагур. Так и не написал он «полного собрания сочинений». С ним погибла и его мальчишеская, порою глупая и смешная, любовь к Полинке. А она, эта белокурая «графиня» (как величает её Вовка Яковлев), живёт и в ус не дует: считает себя супругой офицера и готовит распашонки. Лопнула ещё одна целка! Да, кто живёт, а кто и погибает… «Сестрёнка» моя из вещ. отдела, Сашенька, осталась сиротою. Её Ваня Ягодин тоже не вернулся. И Верочка ходит заплаканная, с опухшим носиком Верочка: погиб Саша Бардинов с экипажем. Штурманом у него Емельяненко, радистом Люшненко.

Первый оставил одинокой Мару, евреечку, и детёныша от Машеньки в Москве; второй оставил репутацию хорошего стрелка-радиста и доброжелателя в моём лице... Многих, многих не досчиталась наша эскадра в тот день. Четыре машины сбили бешеные «фокера» (немецкие истребители «Фоке-Вульф» – Ред.), двенадцать человек погибло в самом конце войны. Теперь, когда так много шансов остаться на послевоенный период, обидно и глупо погибать. Люшненко и Ильин – последние из окончивших в Чернаве школу при дивизии. Они были спецами, не захотели ходить в наряды и питаться по второй норме. Ну и вот, были лётчиками. Почти два года…
А я сержант, механик…

Сегодня с Сашкой Егеревым, пока машины летали, съездили в лесок. Проездили с час, и в этом небольшом леске близ Шнайдемюля видели множество землянок, позиций, мест стоянок войск. Три трупа валяются в кустах и под деревьями. Один из них – немец, совсем молоденький пацан с кольцом на руке. Лежит близ разбившегося вдрызг и сгоревшего «Юнкерса-82». Пехотинец. Почему он тут, кто его «кокнул» и когда – неизвестно. Невдалеке обгоревшая бронепушка, а около – две свиных туши. Неразрешимая загадка.

При чём тут свиньи – не понять. Из землянки, в пяти метрах от этой «живописной группы», вытащил я мешок. В нём оказалось: плащ-палатка немецкая, немецкая же, совсем новая шинель, лишь слегка заплесневелая, варежки, хлеб и сало. Может быть, это хозяин лежит неподалёку с простреленным сердцем и смотрит в небо запылёнными, засыпанными хвоей глазницами?.. Не будет ли он приходить к мамаше за шинелью?.. Ведь непогребённых на том свете не принимают. А один, наш паренёк, лежит совсем неподалёку от кромки леса, по которой идут наши стоянки. «Ох, и вонища же будет!» - сказал Колька, услышав, что так близко лежит убитый. «Ничего, - успокоил я его, - говорят, зимние мертвецы не долго пахнут».

Вот и весь разговор об окончившейся молодой жизни. «Мертвец» - и всё… А их много по лесам, полям и дорогам Германии валяется. А в России, в Польше, во Франции, в Румынии?.. Сколько их?!..

6.04.45 г.
Жизнь утряслась. Изредка трофейщики находят что-нибудь особенное: шесть пар хромовых сапог, гардероб с костюмами… Тогда слушатели покачивают головами: «Да… везёт людям…» И вздыхают завистливо.
Братья-поляки общипали всё, что возможно, и дома стоят пустые и разрушенные – барахла в них нет. Я увлекаюсь красивыми открытками. Интересуют лишь изображения красивых женщин, девушек. Причём не только обнажённых или полуобнажённых. Это всё же плюс: я не охотник до порнографии.

К виду пустых улиц и разрушенных домов привыкли, и если представить себе хорошую, неразрушенную улицу, полную народа, - как-то необычно. А интересно всё же в целом городе побывать.
Война далеко. Только с экрана кинохроники видны танки и раздаются взрывы и выстрелы. А наши машины стоят, технота готовит их к летней эксплуатации и перекатывает с места на место. Благо, бетон кругом и катать не тяжело. Ждут комиссии. Щит мой (в смысле «помощник» - Ред.) сейчас на аэродроме, удаляет грязь и пыль. Иду туда и я, буду что-нибудь делать.
Меня собираются переводить во 2-ю АЭ. В начале я не очень огорчился, но, пораздумав, огорчился: больно много всего, что связывает меня с третьей АЭ и «ПАРМ-3» (передвижная авиаремонтная мастерская – Ред.) - и динамики, и зап. детали, и рабочий блокнот… Нет, сегодня буду настоятельно проситься, чтобы не переводили. Сейчас иду.

17.04.45 г.
Снова в Польше. Кончились повидло и сахар, велосипеды и трофеи. Пыльный аэродром, война. Вчера в синеве безоблачного неба летали стаи самолётов: в шесть утра зачли обращение Совета фронта, где Жуков уж в который раз призывал взять Берлин. Пехота пошла в пять утра. В семь все машины повезли свой груз. На стоянке играл динамик киноустановки, и мужичок из БАО развозил питьевую воду. Во второй вылет ушло значительно меньше машин, но на обед, учитывая успехи на фронтах, всё же давали по варёному яичку (сверх нормы; и как комбат перенёс подобное?!). День, тёплый и безветренный, прошёл спокойно. Бердников на своей новой «пятёрке» (бортовой номер самолёта – Ред.) летал три раза, а Голомазов вопреки обыкновению вылезал из Ф-3 весёлый и довольный работой радиооборудования: зениток очень мало, а «фокера» если и появляются, то немедленно на них кидаются многочисленные «Кобры», Яки, «Лавочкины». На земле, как рассказывают, всё горит, и дым щиплет глаза и горло даже на двух тысячах метров. В девятнадцать пришли две машины, ходившие со 2 АЭ.

- Я не лошадь! – садясь на велосипед, ответил Бердников механику, спросившему, будет ли ещё вылет.
За час отремонтировал испорченное РПК, которое весь день висело камнем на шее, и, весело напевая, направились с Вовкой ужинать. Там малость побузили, требуя ещё картошки и чаю. Удовлетворились тем, что выпили по две кружки, и гордо удалились. А тут и вечер, и спать.

Да, малость о Вовке. Последнее время я с ним близко сошёлся, и чересчур горячая наша дружба заставляет бояться скорого конфликта… Рядом на соломе Вовка спорит с техником относительно работы. Техник заставляет его ровер («велосипед» по-польски – Ред.) ремонтировать, а тот не хочет. Пойду помогу им спорить и трепаться.

Вечер.
Все в кино. «Давид-бек» не хочется смотреть. Скучища! Лучше посидеть дома, поспать или, в крайнем случае, пописать. Только что на Сашкином ровере ездил узнавать, какая картина. Встретил свою «сестрёнку» Сашеньку из вещ. отдела. Не знаю, почему она кажется мне милой, славной и симпатичной. О ней не думается нехорошо, и хоть по слухам она была ППЖ (походно-полевой женой – Ред.) комбата, всё же я её уважаю. Она меня зовёт «братик» и делает вид, что радуется при встрече со мной. К ней у меня чисто братские чувства: нежность, желание сделать для неё что-нибудь хорошее. И никакой ревности, когда она воркует с кем-нибудь. Её возлюбленный в прошлом, Ваня Ягодин, погиб. Безутешная тоска, одиночество и грустные большие глаза делают её ещё ближе, ещё лучше. И даже некоторая невнимательность, пренебрежение к моей особе не огорчает. По-родственному это разрешается. Такую сестрёнку я хотел бы иметь на самом деле.

Ребята рядом говорят о том, то этот аэродром не пригоден - пыльный. Ходят слухи о новой перебазировке. Это вконец расстроило и взбаламутило мои мысли. Нужно отправить посылку, в деревне шьются сапоги - не прозевать бы их. Снова забота: куда засунуть многочисленные шмотки, как увидеть Володьку Глаголева и узнать судьбу ровера, который я ему отдал на перебазирование. Уже вспугнутой стаей закружились мелкие заботы и подробности, связанные с новым перелётом. И куда? Далеко ли? Когда? Наверное, скоро. И уже в голове готов план: завтра обязательно отправить посылку. «Юноша»-адъютант упорно, уже вторую неделю, не выдаёт справку. Придётся завтра выдержать бой, но всё же отправлю.
Зашёл инженер. В комнате тихо, только я и дневальный. Тикают часы и раздаются шаги по лестнице: кто-то бродит по дому.

Я как елдаш (так называли выходцев из Средней Азии и Кавказа – Ред.): тот едет на лошади и поёт про то, что увидел. А я пишу про то, что услышал, про то, что перед глазами. А где же отвлечённые мысли, размышления, интересность, развитость? Нету? Да, они остались где-то. Растеряны по болотам Белоруссии, степям Украины, просторам Польши и городам и дорогам Германии. Нету их. Придётся, полюбовавшись на фотографии из брошюры «Wie macht man nette Strandphotos» («Милые пляжные фотографии для сильных мужчин» – Ред.) и вздохнув при виде прелестных купальщиц, лечь баиньки. А то завтра, наверное, опять боевая работа и снова подъём в пять. Что ни говори, а не высыпаешься, хоть днём и есть возможность «добрать».
Пришёл стартех, а за ним распрекрасный Вовочка. Потрепался насчёт «Новостей дня», которые он видел в кино (избрание Рузвельта, марафонский заплыв и т. д.; все это видели месяц назад), и раздевается. Лягу-ка и я. Пока.

19.04.45 г.
Только что вернулась с задания «2». Оружейники вешают бомбы, и Рим Поляков орёт.
- Подъём! – слышится тенорок Вовки Яковлева. Он, как обычно, кого-то подначивает. Толик ему возражает и шутит, что он, Толик, старший над Яковлевым. Трещит лебёдка, и машина вздрагивает от толчков бомб. Я в Ф-3.
- Всё в порядке! – ответил на мой вопросительный взгляд стрелок Вовки Кишечкина, который сегодня один из всей эскадры летал. Эскадра-то осталась: четыре самолёта да один неисправный.

Сегодня сильный ветер. Низкие облака с разрывами, сквозь них проглядывает холодно-синее небо. Пылища и холодно. Пока машина летала, я «добирал» на куче соломы (как и все). Но вот зашумели моторы на посадочной полосе: прилетели. Сквозь облако пыли видна фигура технаря, размахивающего руками: Муха заруливает машину. Рявкнули выключаемые моторы, прозвучал традиционный крик: «Выключено!», и механик уже стучит в нижний люк штурмана: «Открываю!».

Из машины вылазят довольные, запылённые и с красными глазами ребята. Штурман рассказывает, что шли низко, метров на семьсот, но ни зениток, ни истребителей немецких не было. Когда бомбили, видно было, как немцы тикали в лес, но ни одна стерва не стреляла. Это первый раз так низко летали и никто не сопротивлялся. В воздухе - и внизу, и вверху - шныряют наши ястребки (самолёты-истребители – Ред.), гоняются за немцами Илы - воздух наш! В заключение Вовка показал на карте, где бомбили (километров 20 северо-восточнее Берлина) и линию фронта: до столицы осталось 35 километров.

Надульники всё ещё втыкают бомбы. Тресков стоит в люках, командует:
- Ну-ка, Рим, чуть-чуть подыми!
- Подъём маленько, - передразнивает Макурин.
- Отпусти чуть-чуть! – слышится из люка.
- Что за ё. т. м.! То подыми, то опусти! - ругается Поляков.
- Стоп! – и слышен шум разматываемой лебёдки.
- Яковлев, продень трос! – нахально командует Макурин, продолжая разыгрывать начальника. В ответ неторопливое журчание Вовки, он опять чем-то подъ-бывает Толика.
- Давай на «двойку»! – орёт Рим.
Кто-то заржал жеребячьим голоском.
- Давай!

Издалека доносится мат. Муха снова ругает своего механика.

Вкрадчивый вопрос Вовки Яковлева: «Толик, может, ты один сделаешь?» Явно подъёбка. Разгорается жаркий спор, Рим что-то кричит, всех ругает Тресков. Ожесточённо лупит кто-то молотком по замку. Это уже кончают вешать.
Над нами делает последний разворот, заходя на посадку, 128-й авиаполк. Друг за дружкой тащатся с выпущенными шасси и щитками отбомбившиеся «пешки». У них сегодня летали три «девятки» (в смысле, эскадрильи – Ред.), и щиту моему работки порядком. Ведь он теперь механиком во 2 АЭ 128-го полка.

Возня вокруг машины затихает. Шепелюк не торопясь ввёртывает взрыватели, спецы давно уже припухают на куче соломы возле каптёрки: дефектов не было. Щит Мухи шприцует моторы, сам Муха просматривает их. Машина опять готова к взлёту…
Всё стихло и успокоилось до следующего вылета.

23.04.45 г.
Утро встретило технарей мутным рассветом, серые тучи бежали по небу, перегоняя друг друга. Технари зевали:
- Ну куда в такую муть лететь?

Но раз начальство приказывает… Пришлось лезть в кабину и, как и сотни раз до этого, фыркнул и зашуршал на малом газу сперва один мотор, потом другой, и вот уже по всей стоянке стоит ровный шум, и хлопки пламени из патрубков изредка озаряют самолёт. Это не зима, расчехлять не нужно, греть тоже – через десять минут уже все опробовали. Вот только Иван Никитьич засыпался: воздух стравился за ночь. Неприятность. А тут ещё едет капитан Бердников:
- Что, ё. вашу м.! Все не опробовали?! В пять часов, что ли, вас подымать?

Подъехал стартер и заторопившийся Ванюшка уже газует на полных оборотах. Всё в порядке. По одному, по два «техмоща» (т. е. техники, мотористы и механики – Ред.) тянутся на завтрак. Посыпал мелкий, нудный дождик. Уже позавтракавшие сачки (по преимуществу, спецы и оружейники) набились в общежитие. Кто спит, кто (есть и такие) перекидывается в картишки. Я вожусь с Володькиным «УС»ом (радиоприёмник – Ред.). Не работает, проклятый! Внимательно следящие за моими попытками оживить упорно молчащий агрегат рожи искренно огорчаются, когда я суммирую:
- Молчит, зараза!

Ничего не поделаешь. Надо как-то убить время. Вовка Я. уехал за спиртом, значит, поболтать не с кем. На счастье, приносят письмо от мамаши. Сажусь и отвечаю на целом листе.

Ребята организовали бритьё. Я брился позавчера. Щупаю рожу: да, пожалуй, надо побриться. Бритва хреновая, лицо дерёт. В комнате холодно, мыльная пена холодит лицо. Бр-р-р! Холодно. Даже тошно подумать, что после бритья нужно бежать на улицу умываться. Но, однако, бегу и, наскоро сполоснув водичкой побритые места, спешу обратно. Под крышей всё же нет ветра.

Появляется Саша и начинает мерить свой новый мундир. Он на нём явно мешковат. Тогда я смело заявляю: «Да он на меня сшит!» – и тут же напяливаю. Кажется, я не ошибся. Одеваю Колькину фуражку и по Сашиным глазам (они выражают досаду) вижу, что «фрак» сидит исключительно. Колька в порыве тщеславия желает тоже померить обновку, но это явно неосуществимо. Он и мне маловат, а на Колиных могучих плечах эта штука треснет.
- Саша, и вот, представь себе, в каком-нибудь городе в комендатуре этот мундир у тебя отберут как неположенный!

Сашино лицо бледнеет только при одной мысли об этом.

- Тогда разорву! – решительно заявляет он. – Вот возьму за карманы – и раз! Раз! (Он демонстрирует, как это будет.) Раз! Раз!
На улице посветлело. На миг выглянуло солнце и посеребрило лужу под окном. Заглянул «сам» (в смысле, начальник, техник эскадрильи по спецоборудованию – Ред.). Не сказал ничего, но во взгляде его было написано: «Надоть итти на аэродром!».
Повинуясь привычке подчиняться, я попёрся на стоянку, только планшет захватил с собой: дескать, попишу в Ф-3! Навстречу мчит Васильев:
- Ты знаешь, весь личный состав на КП! Подполковник Шибанов собирает! – и, нажимая на педали, уехал дальше.

Что ж, на КП так на КП. Послушаем, что скажет подполковник. Подходя к землянке КП, я вдруг услышал:
- А ну заводи! Поедем в ПАРМ-3!

Это начстрой будит шофёра полуторки. Не успев подумать, зачем мне это, спрашиваюсь у инженера и вскакиваю в кузов уже тронувшейся машины. Едем. Дорога плохая. Песок, ухабы. Кузов дребезжит, мотор натужно воет. Я уютно лежу на соломе, подложив под бок планшет. Через десяток минут мы уже на месте. Начстрой направляется по своим делам, а я, культурно осведомившись у него: «Товарищ старший лейтенант, на сколько я могу рассчитывать?», бегу к Володьке, получив в своё распоряжение десять минут. Дорогой я уже придумал, зачем еду. Во-первых, спрошу, что делать с «УС»ом, потом возьму аккумулятор Хромелина и приёмник.

Вовка сидит у себя в мастерской. Что-то паяет. Влетаю и, торопясь, изъясняю свои дела. Вовка реагирует не сразу. Пока он думает, я хватаю пачку бумаги и тащу в автомобиль. Потом Вовка, доставая аккумулятор, рассуждает, что приёмник не работает, видимо, потому, что плохой контакт в панельке лампы. Подходит начстрой и торопит:
- Ну, скоро вы там?

- Сейчас! – взваливаю на плечо аккумулятор, потом приёмник, наскоро прощаюсь с Вовкой и его другом – техником, который добродушно ругается: «Вот жулик, всё позабирал! Таких и пускать не надо».
Обратно мы приехали к концу построения. Я успел услышать, как Шибанов говорил:
- Бои идут в предместьях Берлина.

А время – к обеду. В столовой уже полно. Но я не растерялся. Бегу на улицу: там немка-старуха чистит картошку. Показываю пальцами на стул под ней и на пустую скамеечку рядом с нею. Помахиваю рукой: дескать, пересядьте, пани, на скамеечку, а мне давайте стул! Добытый в результате этих энергичных действий стульчик ставлю к столу и один из первых кушаю. Тем более что жрать здорово захотелось. После обеда с ходу берусь за приёмник и поджимаю подряд все гнёзда панелек ламп. Включаю. Хрип, шипение - и прекрасная джаз-сюита Утёсова звучит в грязном общежитии. Даже сапожник Гелла вылезает из своей конуры и признаётся:
- Вот за что я тебя люблю, что ты радиво наладил. Вот теперь с радивом будем.

С час сижу и наслаждаюсь. Приводная ( радиостанция, по которой транслируется музыка, служащая ориентиром для посадки на свой аэродром – Ред.) попалась хорошая и пластинки все любимые. Даже «В прифронтовом лесу» было. Мою идиллию нарушает крик: «Вылет!».

Бросаюсь на стоянку и застаю садящихся в кабины летунов. Это уже четыре часа, а только собрались лететь. На моём велосипеде показывается Вовочка Я. Приехал, голубчик! Уже издали видно, что парень выпивши. Машины уже урулили, взлетают. Вовик рассказывает мне эпопею своих блужданий по всем окрестным спиртзаводам. Язычок заплетается, глазёнки красные. Ну ясно: хватанул паренёк!
- Ты пьян, засранец!
- Ну вот, Юрик! Откуда ты взял?!

А сам смеётся, подлец. Ну ладно, иду опять домой. Вожусь с проводкой: тяну линию в комнату господ офицеров. Снова шпарит приводная. Прошёл час, и крик: «Прилетели!».

Мигом выметает всех из комнаты. На стоянке деловитая суета. Подкатывают бомбы, торопятся: через час снова вылет. У меня всё в порядке, и я помогаю надульникам. Работа ничего, особенно если организованно дело идёт, зябнуть не приходится.
Фу, писать надоело. Хотел весь день описать, но уже устал. Добавлю лишь вкратце, что вечером встретил Нину Соколову, брошенную своим Колечкой. Поболтал с ней, назвал её нежно: «Седенькая мордочка!», потрепал по щёчке и посоветовал забыть Колю. Девочка ничего. И смутная надежда, неоформившиеся желания закопошились на дне моей разбитой и загаженной Сашенькой души. Уснул, послушав последние известия, мирно и покойно.

Сейчас сижу в Ф-3. Ветер завывает в хвосте, пасмурно, холодно. Пойду хоть радио послушаю, что ли.