Покровский ковчег

Странным будет мой рассказ. Нет в нем ни диалогов, ни четко выписанных персонажей, ни развернутой фабулы. Да и действия, в общем-то, нет! Так, кое-какая канва воспоминаний, всю суть которой можно свести к хорошо известной старой пословице.

…Двор был заставлен сараями. Окружен домами. Отгорожен по границам заборами с парой высоких глухих ворот с такими же высокими глухими калитками. Ни подлезть, ни перелезть.

Главный дом построила на дворе советская власть в начале 30-х – себе на радость и городу на украшение. Дома поменьше достались двору от проклятого царского режима.

Время шло. Сначала исчезли из двора владельцы домов поменьше, а потом уже и ответственные работники из дома большого.

Время шло. Засеребрились от старости доски двухэтажных сараев, повылетали из забора старые сучки. Народу развелось - тьма, потому что время шло. Всё есть на дворе: глина и песок, шлак из кочегарки и дрова из леса, одуванчики весной и лужи после дождя. Всё есть во дворе: мужики и бабы, старики и старухи, парни и девчата, козы, куры и утки в сарайчиках, птицы небесные - голуби и воробьи. Кошки и собаки, мыши и крысы. Мухи в воздухе и черви в земле. Бывали на нём лошади с подводами и верблюды с возами. Народу развелось - тьма! Это понятно. Раз есть мужики и бабы - будет и народ. Бегает по двору человечья мелкота, гадит, где ни попадя; куры какают, козы сыплют, лошади и верблюды кладут. Всё двору нипочем, лежит он под собственным небом и смотрит ночами на звезды. Ух, как хорошо! Не двор, заборами и домами огороженный, а ковчег Ноя - праотца праведного. Каждой твари по паре.

Много живет людей во дворе, тесно им в квартирах, друг другу в затылок дышат. Ну да ничего, в тесноте да не в обиде. Главное - живут. На что гроб узок, а еще никто на него не пожаловался.

Двигался двор-ковчег в беспредельном пространстве космическом по Кеплеровской орбите вместе Землей-матушкой.
Время шло.

Жил на первом этаже – в подъезде, где кочегарка, - Васильич. Крепко держал нетрезвыми руками всю квартиру и лавочку возле подъезда. А на второй этаж его рукам ходу не было. Там налево медсестра жила. Хорошо жила, мужа держала, деток держала и двух старушек-соседок. Она еще всем соседям, что вокруг жили, бесплатно уколы делала. А еще на том же втором этаже, в квартире направо, мужа Ваню держали. Невелик был муж ростом, а в одного себя запросто мог по поводу и без повода «литру» вогнать. Глаза у него тогда стекленели, и ревел он, как минойский бык, от которого в древности минотавр родился. Впрочем, родились от него самые нормальные мальчик с девочкой. Но лет за двенадцать надоел муж античным рёвом своим до чертиков. Теща подсуетилась и выяснила, без большого удивления для себя, что, кроме неприятных звуков, ее зять ничего уже не производит. Посокрушалась, что столько терпела, и тотчас дала ему отставку.

За это время власть Васильича только укрепилась. А философствования, которыми он докучал соседям, обрели четкость мыслей и краткость формулировок. Надо уметь правильно «дать» - была его максима! В шахматах - мат, недругам - по шее, американцам - ракетами, чтоб не рыпались. Рыбам - дать правильную приманку, лучше глистов. Глистами он называл толстых вялых слабоокрашенных земляных червей. По его мнению, они действовали на рыб, как на хохлов сало.

А самое главное его утверждение заключалось в том, что каждая уважающая себя женщина должна уметь хорошо «давать раком». «От такой умеющей правильно давать женщины ни один муж никогда ни к кому не уйдёт». Говоря это, он многозначительно поднимал палец кверху. «Раком, девки, раком, - говорил он, издавая кряхтящий звук. - И любить же вас тогда будут! А то ведь и свет потушите, и рубашку не снимете. Эх... А за чё вас тогда любить? Лучше какую богатую полюбить. А? Верно, я говорю? Верно! Учитесь, пока жив!» Если в этих словах - «Учитесь, пока я жив» - был какой-то намек на практику, то намеком он и оставался.

У Васильича девки учиться явно не собирались. На подсознательном уровне подражал он бессмертному Вождю и Учителю, хотя ругал его страшно. Курил он трубку, куда клал разломанные папиросы, и носил рубашки из «Военторга» с хлястиками для погон. А вот на ногах - почему-то шерстяные носки с галошами. С сапогами у него что-то не вытанцовывалось. А, в общем, мужик он был невредный. И некоторые советы давал полезные. Например, что надо сильно послюнить золотник, прежде чем надевать на него ниппель.

Но был на этом несущемся в космосе дворе-ковчеге один пассажир, который приводил Васильича в совершенное неистовство. Этим пассажиром, а точнее, пассажиркой, была старая хохлушка с редкой фамилией Жиздюк. Соседи звали ее, естественно, Жиздючкой. А вот Васильич иначе как Пиzдючкой никогда ее не называл.

Эта Жиздючка-Пиздючка была такая древняя, что наши родители в своем красногалстучном довоенном детстве видели ее точно такой же, как и мы. Зимой и летом она была одета одинаково, то есть тепло. В руке - невероятных размеров дубовая клюка, гораздо выше ее роста, внизу занозистая, а от средины и выше отполированная, как африканская скульптура. Хромала бабка сразу на три точки: на обе ноги и на свою здоровенную палку. Зато передвигалась неожиданно быстро и легко, как паук по корявой стенке.

Двор принял Васильича в свой огороженный простор во второй волне переселенцев. Молодой строитель социализма в отдельно взятой стране бабку эту, конечно же, сразу разглядел, но сначала особого внимания уделять ей не стал. Мало ли бабок на свете - одной меньше, одной больше…

Время шло, Васильич старел. Накапливал бесценный жизненный опыт. Волосы покрылись сединой. И вот тут-то он и стал на эту бабку поглядывать весьма подозрительно. Она, самая старая во дворе, приходила на все случавшиеся похороны. Зыркала из-под платка глазами, не знающими очков, покашливала, поплевывала, попукивала и умирать явно не собиралась. Непорядок!

Время шло. Васильич окончательно поседел, ушел на пенсию, обзавелся резиновыми калошами и очками для чтения передовиц. Квартирная теснота и скука укрепили за ним лавочку, сидя на которой он бесплатно раздавал свои полезные советы. И по нескольку раз в день мимо него, как немецкий сторожевик, крейсерским ходом проходила эта ненавистная бабка. Заметив в конце двора движущуюся черную точку, Васильич замирал. Руки, держащие газету, начинали трястись, очки сползали на нос, а трубка, рассыпая искры, падала изо рта на колени. Сначала Васильич просто молчал, потом перешел к тому, что на юридическом языке называется «оскорбление словом».

- Здравствуй, бабушка! Скользко сегодня, не ёбнись невзначай. Шейка-то сразу переломится.

Хитрая и зоркая бабка делала вид, что она глухая, как пенёк. Останавливалась напротив Васильича и начинала квакающим голосом произносить разнообразные хохлацкие приветствия, смысл которых сводился к следующему: «Спасибо большое, и тебе того же самого». Васильич бледнел, на щеках проступала синева после бритья. А бабка, закончив квакать, отвешивала поклон, вставала на азимут и продолжала движение.

Летом Васильич сулил Пиzдючке смерть от солнечного удара: «платочек-то темненький». Зимой пророчил ей грипп и воспаление легких. Так, потихоньку-понемногу и текла эта незатейливая мирная жизнь.

Случались дни, когда бабка почему-то не выползала из своего закута. И тогда Васильич торжествовал: вот оно! Кажется, началось! Ведь бабка оскорбляла в нем все чувства, начиная от чувства прекрасного и кончая чувством справедливости. Сам-то он неудержимо старился… Но уже на другой день, а то и просто ближе к вечеру, черная раскоряка появлялась в поле его видимости. «Вот сволочь», - шипел Васильич и улыбался ей поредевшими зубами.

Жизнь, к счастью, состоит не из одних серых будней, бывают в ней и светлые пятна. Года через два после Гагаринского полета такое светлое пятно появилось и в квартире Васильича - белый новенький унитаз с рычащим смывом, слегка напоминающий своими водяными брызгами Петергофские фонтаны. В общем, у Васильича и жителей большого дома удобства появились, а Пиздючкин закут цивилизация обошла стороной. Старуха осталась в узком кругу тех, кто продолжал пользоваться уличным туалетом. Летом там пахло и на задницу садились мухи, а зимой было холодно. Советская власть тоже, оказывается, была не для всех.

Васильич цивилизацию эту оценил правильно, она давала ему перед бабкой значительную фору.

- Уж не в туалет ли собралась, старая? - говорил он внимательно слушавшей его бабке. - Продует там тебя! С двух сторон! Мало не покажется. Ты уж долго не рассиживайся.

- Ква, ква, ква, - отвечала бабка, постукивая палкой о землю.
- Иди, иди, а то обоссышься.

Васильич, он ведь был человек в целом советский, мыслящий в категориях императива, Бога, мистику и всякие тонкие энергии не признавал. Эта долгоиграющая старуха представлялась ему досадным исключением из правил, не более того. И он только мечтал правила восстановить. Мысли о том, что эти экологические сквозняки могут, наоборот, благотворно влиять на здоровье некоторых бабок, не допускал. И, как показали дальнейшие события, здорово просчитался.

Прекрасным весенним днем на лавочке вместо Васильича оказался яркий лакированный кладбищенский венок. Потом вынесли табуретки, потом гроб с телом покойного баламута. А потом пришла бабка. Она смотрела на ушедшего ясными зоркими глазами. Улыбалась беззубым ртом. И поминутно кивала головой от глубокой старости.

Алексей Васильев